Подземелье смерти (=Конан и Бог-Паук) - де Камп Лайон Спрэг - Страница 18

— Эту женщину жрецы похитили ради выкупа?

Рудабе покачала головой:

— Нет. Зац и его служители несказанно богаты. Монеты в сундуке — это всего лишь символ храмового богатства. Подлинные сокровища Заца — сосуды из золота и серебра, набитые алмазами, рубинами и изумрудами, слитки драгоценных металлов, груды цельных самородков, — все это хранится под семью замками в сокровищнице. Помимо десятины, которую платят верующие, и приношений короля, храм получает доход от продажи нефти: она повсюду сочится из-под земли, и по приказанию жрецов ее вычерпывают из луж и сбывают по выгодной цене. Таковы богатства Заца, и потому даже королевский выкуп не заставит жрецов пойти на преступление. Скорее всего, эта женщина — какая-нибудь особа королевской крови, пожелавшая избегнуть жестокого обращения супруга.

— Или ставшая из-за этого отравительницей, которой необходимо убежище, — добавил Конан.

Глаза киммерийца блестели от алчности, планы лихорадочно роились в голове, но он не стал расспрашивать девушку ни о храмовых сокровищах, ни о запертой женщине, чтобы посетители за соседним столом ничего не заподозрили. Напустив на себя веселость, он беззаботно улыбнулся, осушил свой кубок и вновь подозвал Мандану. Мандана с угрюмым видом наполнила кубки и вновь дерзко взглянула на Рудабе. Танцовщица еще больше натянула на лицо капюшон и съежилась в углу.

— Не обращай внимания на эту девку, — посоветовал Рудабе Конан. — Ей завидно, что ты красиво одета, только и всего. Лучше расскажи мне, как ты проводишь день.

Конан уже заметил, что Рудабе — хорошая рассказчица, говорит она рассудительно, ясно и не без остроумия. Женщины, которые ему попадались, с тех пор как он покинул Киммерию, мололи всякую чепуху, болтовня всякий раз являлась либо предисловием к любовной схватке, либо прелюдией к отказу, если такое случалось. Но беседа с Рудабе доставляла Конану неведомое ранее удовольствие: он наслаждался острым умом девушки.

— Одна из моих задач, — тихо рассказывала Рудабе, — следить за уровнем масла, которым подпитывается неугасимый огонь.

— Как это делается? — спросил Конан.

— Скрученный из волокон фитиль, пропитанный жидким топливом, вставлен во впадину, выдолбленную в мраморной плите прямо под халцедоновой чашей. Из углубления около двери, из которой в святилище появляются жрецы, выведена трубка, в которую вставлен бронзовый вентиль. Я поворачиваю вентиль влево — масло течет, вправо — масло прекращает течь.

— Экая хитрость, — пробормотал Конан, — такого и в королевских дворцах не увидишь. А как наполняется емкость?

— Каждый день, — продолжала девушка, — я проверяю, каков уровень жидкого топлива. Если он довольно низок — например, на третий день, — я сообщаю об этом жрецу, которому поручено наполнять емкость. Он наполняет кувшин и вливает топливо в резервуар. В прошлом году жрецы, отговариваясь тем, что и без того очень заняты, поручили мне эту работу. Первый раз, как я попробовала это сделать, еще не имея навыка, я пролила немного нефти. Верховный Жрец пришел в ярость. Можно было подумать, что я украла глаз у Заца. Позднее он обвинил меня, что я плохо вытерла мраморный пол, из-за чего жрец Мирзес поскользнулся и опалил свой балахон.

— Как же это случилось?

— Мирзес был не слишком осторожен во время Представления Телесмов, то есть священного ключа, зеркала и прочих вещей, — он взмахнул рукавом против пламени. Край рукава вспыхнул, и было очень много суеты и крика, прежде чем удалось загасить огонь.

— Чем же все кончилось?

— Мирзес две недели ходил с перевязанной рукой. Когда он выздоровел, Верховный Жрец поручил ему наливать масло в емкость, заявив, что он-то уж будет осторожен. Я была несказанно рада, избавившись от этой работы, хотя и негодовала на Феридуна за его колкое замечание насчет женской глупости.

— Где вы берете это топливо?

— Не знаю точно, но мне говорили, что подземная труба выходит за пределы храма и ведет к ущелью, где нефть сочится из земли, образуя озеро.

Конан понимающе кивнул:

— Кстати, насчет глаз Заца. Наверное, они из драгоценных камней — во всяком случае, тогда, когда Зац принимает вид статуи. Ты не знаешь, что это за камни?

— Говорят, это восемь искусно подобранных, одинаковых огненных опалов. Стоят они, наверное, не меньше, чем все остальные сокровища Заца.

Окинув взглядом залу, Рудабе вдруг замерла и схватила Конана за руку:

— Ниал! Надо поскорей уходить!

— Почему? Что случилось, девочка?

— Видишь вон того, что сейчас вошел? — незаметным кивком девушка указала Конану, куда следует смотреть. — Только не поворачивайся. Это Дариус, один из жрецов! Если он заметит меня, я пропала!

Дариус был одним из младших жрецов, худощавый, аскетического вида молодой человек, примерно одних лет с Конаном; одет он был в янтарно-желтый балахон и изумрудно-зеленый тюрбан. Не обращая внимания на прочих посетителей, он напрямик двинулся к столу, где сидел стигиец. Они приветствовали друг друга поклонами и величавыми жестами, после чего жрец отодвинул табурет и сел напротив Псамитека. Они принялись шептаться, время от времени стигиец что-то помечал на вощеной деревянной табличке.

— Я слышала, что этот стигиец, — сказала Рудабе, — путешествует, изучая культы разных богов, сюда он прибыл, интересуясь поклонением Зацу. Похоже, Дариус рассказывает ему об этом. Идем?

Конан чуть заметно покачал головой:

— Мы не должны вскакивать и уходить в спешке, привлекая всеобщее внимание. Впрочем, он сейчас совершенно поглощен беседой со стигийцем.

— Дариус из тех, кого я меньше всего боюсь, — шепнула Рудабе. — Он идеалист, не от мира сего; ходят слухи, что он не в ладах с Верховным Жрецом и викарием. Смотри, вот идет арфист. Может быть, стоит остаться и послушать?

— Конечно! — ответил Конан. — Я закажу еще вина, пока он не начал.

Конан махнул рукой Мандане. Рудабе зевнула и улыбнулась за своей вуалью.

— Мне не следует так много пить, но это вино так освежает. Как оно называется?

— Это вино из Кироса, что на шемитском побережье. Я слышал, что сочетание климата и почвы делает его лучшим в мире, а если есть еще лучше, мне предстоит его отведать.

Арфист сел на табурет и настроил арфу. Проворные пальцы забегали по струнам, и он запел трагическую песнь, в его звенящем голосе слышалась безысходность. Когда он умолк, слушатели зааплодировали. Арфист поклонился и с перевернутой шапкой обошел комнату, собирая плату.

Затем последовала разухабистая баллада о прославленном разбойнике, который грабил богатых и раздавал награбленное беднякам. Но на сей раз нежные переливы струи и красивый голос певца были заглушены грубой перебранкой: меж четырьмя туранцами вспыхнула ссора. Несколько посетителей попытались призвать их к тишине, но безуспешно. Говорили на гирканийском, и потому Конан сумел понять причину ссоры.

Туранцы спорили о том, кто из них нынешним вечером воспользуется расположением Манданы. Конан был в замешательстве, когда впервые узнал, что Бартейк торгует телом своей дочери. Несмотря на то что киммериец позабыл многие нравственные предписания своего варварского отечества, все же он находил бесчестным поведение отца, заставляющего родную дочь заниматься непотребством. Но чего еще ожидать, говорил он себе, от развращенных заморийцев? Тем не менее сам он был не прочь, до того как встретил Рудабе, прибегнуть к услугам девки из таверны.

Спорящие наконец решили, что их разногласия покончит удачный бросок игральной кости. Какое-то время бряцание арфы сопровождалось стуком игральных костей. Внезапно самый удачливый игрок воплем возгласил о своей победе, прочие приветствовали его громкими выкриками и непристойными жестами.

Рудабе, отпив вина, сказала:

— Да ведь это… ведь это позор, невозможно слушать арфиста. Ниал, нельзя ли успокоить этих невеж?

Однако Конан не имел намерений впутываться в какую-нибудь заварушку. Киммериец опасался, что его самого либо его спутницу могут узнать или — что еще хуже — Бартейк откажется его впускать. С другой стороны, не в его характере было сидеть сложа руки, когда женщина взывает о помощи.