Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович - Страница 6
- Предыдущая
- 6/30
- Следующая
Слабак ты, Колька... языком только — ля-ля...
Теперь я понимаю: заработал механизм совести, но тогда я откровенно испугался, сомнения показались мне просто-таки ненормальными. (И я подумал: а вдруг у меня с голодухи что-нибудь в башке сдвинулось?..)
И спросить о таком, как часто бывает, ни у кого невозможно...
В школу я шел, будто во сне. Дома виделись зыбкими, я не ощущал крепости в теле.
За квартал до школы встретил Бесюгина. Видок у Сани был тоже не самый... но все-таки получше моего.
Никак того не ожидая, я сказал вместо «здрасте»:
— Сань, я сошел... Корочку сыра в три ночи кусанул!
— И я! — откровенно обрадовался Бесюгин. — Чернослива две штуки проглотил.
— Когда? — спросил я.
— Перед сном, вчера...
Странное дело, мне стало легче.
Вопреки здравому смыслу, вопреки всем доводам ума — если кто-то оказывается еще большим слабаком, чем ты, какое тут может быть утешение? — а все-таки легче... Куда легче!
Долго помнил я тот ночной кусочек сыра и мой первый опыт на выживание. Признавал: неудачный получился опыт. Я потерпел поражение.
Но!
Даже в самых проигрышных ситуациях человеку свойственно искать что-то положительное: если не оправдание, то объяснение, если не извинение, то хоть полезную крупинку, хоть намек...
Я — не исключение.
Искал, искал и со временем приплел к выводу: в этой, безусловно, стыдной для меня истории есть все-таки и светлая грань — может быть, именно тогда я впервые встретился с собственной совестью.
После благополучного завершения десятилетки и перед авиацией, если не считать за серьезную авиацию аэроклубовский год, у меня был «зазор». И я решил поехать на север. Сказано — сделано: завербовался, отправился.
Почему? Зачем?
Очень приблизительно это выглядело так: в институт не прошел — трояк по химии, трояк по алгебре — плюс неудавшаяся любовь...
Глупый, конечно, был, думал: от неприятностей можно убежать, от любви — спастись. Не знал еще: от себя никто оторваться не может, тут никакой Северный полюс не помогает.
Заполярье, в котором я очутился, оказалось отнюдь не похожим на тот Север, что я знал по Джеку Лондону.
Верно, мой север был тоже с мозолями, но даже без намека на романтику. Прославленное, тысячу раз воспетое северное сияние я едва замечал: конская, ломовая усталость все время сбивала с ног. Не до красот было.
Субъективно рисую? Конечно, субъективно. Я ведь то собственными глазами видел, о чем рассказываю. И почему — коль субъективно, значит, худо? Жизнь не сделается лучше, если все станут повторять только общепризнанные, «объективные» истины.
Пожалуй, именно на севере начал я задаваться неудобными, трудными вопросами: если все думают так, а я — этак, обязательно ли ошибаюсь я? И представлял выражение лица Марии Афанасьевны, моей недавней учительницы, не сомневался: она бы глубоко возмутилась такой постановкой вопроса. И придумывал свои возражения ей, Марии Афанасьевне.
— А как же Галилей, Ньютон, Лобачевский или Энштейн?
И как бы слышал: «Но то гении!..»
— Ну и что с того, — не думал сдаваться я: — «Ты — не гений!»? Во-первых, кто это может доказать, а во-вторых, на кого прикажете равняться?..
Здесь, за Полярным кругом, свела меня судьба с каюром, собачьим погонщиком. Темный то был, лохматый человек, но со своими понятиями о жизни. По неписаному праву старшего каюр учил меня: вожак упряжки должен злым быть, чтобы другие собаки боялись и ненавидели его. Тогда что получается? Собаки на вожака спокойно не смотрят... И он это понимает...
Ставишь вожака в голову, что тому делать? Убегать! Он — с места, упряжка за ним: догнать, разорвать! Убежит вожак — жив. Не убежит — шерсти не найти. И если не убежал... не зевай, каюр! Замечай, какая собака первой на вожака кинулась, злее других рвала... ее вожаком и ставь. Понял?
Каюр смотрел на меня диковато и безмятежно. Он верил в свою мудрость.
Кажется, в тот год, еще ничего не зная об авиационной тактике, я уже стал думать о роли ведущего и ведомого в нашей жизни.
Нет, каюр ни в чем не убедил меня. Но я и не возражал. Молод был. А теперь мысленно благодарю его за науку: всякий опыт — достояние, и отрицательный тоже.
К тому же каюр показал мне: каждый может думать на свой лад. И это было особенно важным для меня тогда, сразу после школы, где за нас больше думали учителя...
А север — что ж... верно, школа.
Только больно дорогая, и не подсчитать, чего в северной выучке больше: прибыли или убытка?
Моя детская любовь — Амундсен.
Давно это было — раньше «Челюскина», раньше знаменитых перелетов Чкалова, раньше слов: «Мы должны летать дальше всех, быстрее всех, выше всех», — в сознании отпечатался образ одинокого человека, молча бредущего сквозь льды. Суровый, настороженный, взведенный, словно капкан, идет он в белом безмолвии, сделавший себя, вопреки советам доброжелателей, вопреки общепринятому «хорошо», вопреки природному запасу прочности...
Он идет от цели к цели. И полюса падают к его ногам. С жадностью читал я об Амундсене все, что удавалось раздобыть, без устали рисовал его портреты — хищный профиль, глубокие морщины, белые, будто снежные, волосы и глаза — страшно заглянуть! Строгие глаза — казалось мне, мальчику. Не знающие компромисса — наивно полагал я подростком. Какие усталые, какие одинокие глаза, горевал я юношей, вынужденный добавлять: были у Амундсена.
Гибель его я пережил трудно. Мне казалось тогда — скажи кто-то всесильный: умри, Колька, и Амундсен найдется и проживет еще долго и счастливо, — и Абаза с радостью пойдет на смерть.
Всей жизнью, самой гибелью этот сказочный человек вложил в мою неокрепшую голову мысль: без риска нет смысла в существовании. Не рискуя, человек просто не может соответствовать своему назначению.
Мне казалось: о нем я знаю все!
И вдруг открытие: среди множества званий, которыми обладал Раул Амундсен, было и звание пилота!
Не просто летчика, ему принадлежало национальное пилотское свидетельство Норвегии №1!
Лучшее, что совершает человек, совершается им во имя любви, под знаком любви...
Прогну прощения за известную преувеличенность и торжественность последних слов. Просто я позволил себе процитировать собственные, неперебродившие, молодые мысли.
Пожалуй, сегодня я бы одел эти мысли в другие, более строгие наряды.
Симон Львович заикался. Как ни странно, это не мешало ему быть учителем. Словесником, что называется, по призванию. Но мы, мальчишки, дружно не любили Симку. Даже не за строгость — учитель должен требовать, — а за въедливость, за иронически взлетавшие неестественно черные брови, за агрессивность: он не просто учил нас, он постоянно воевал с наглей необразованностью, с нашей ограниченностью, с наглей ленивой серостью. Симону Львовичу ничего не стоило, например, усевшись на кончик парты и качая ногой, закинутой на другую ногу, спросить:
— А ска-а-ажите, почтеннейший и прилежнейший дру-у-уг А-а-баа-за, ка-а-акого роста был Чехов? — Или: — Бе-е-е-есюгин, не-е вертись, ответь: Ту-у-ургенев часто встречался с Пу-у-уш-киным?
- Предыдущая
- 6/30
- Следующая