Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая

Командующий имел вид либо больного, либо смертельно замученного человека. Адмирал подвел меня к карте, указал в едва различимую точку, лежавшую на севере, и сказал, хрипло растягивая слова:

 — По нашим не вполне достоверным данным, они прячут здесь свой подраненный линкор. Надо уточнить, так это или нет... Бухта перекрыта зенит­ками... Посылал на разведку «Петляковых»... не пробились... ни первый экипаж, ни второй...

Адмирал замолчал.

Я смотрел на карту и понимал: так сказать, нормальным порядком в бухту не проскочить. Гробовитое дело...

 —Задача приобретает стратегическое значение, — возвысил голос адмирал, — если мы скидываем со счетов этот линкор, у нас высвобождаются бо-о-большие подлодочные силы, что позволяет...

Но это ко мне отношения уже не имело, и я не стал слушать, а думал: согласиться на развед­ку — проще всего, накрыться — тоже недолго. А вот как слетать — узнать, что надо, и вернуться?

— Разрешите вопрос, — спросил я, когда адмирал закончил, и, получив разрешение, сказал:

— Можно получить фактическую погоду в районе цели, прог­ноз на ближайшие сутки, ветер по высотам и подробную карту?

— Вы получите все, чего пожелаете, — сказал адмирал, — все и даже больше, только ответьте до двенадцати ноль-ноль завтрашних суток: там он или нет?

Я решил лететь за облаками. И снижение начать по расчету времени, чтобы оказаться над поверхно­стью моря километрах в тридцати от цели. Здесь надо будет снизиться и идти к бухте на высоте, зениткам практически неподвластной.

Синоптики обещали нижнюю кромку облаков метрах на двухстах пятидесяти. Это обнадежива­ло. Ветер гарантировали устойчивый, на высо­те — умеренный, у земли — слабый.

Когда я уже сидел в кабине, провожавший меня Носов поднялся на крыло, протянул неожиданно руку и сказал:

 — Ну, будь паном, мужик! И пошли меня к черту.

Я набрал две с половиной тысячи и вышел за облака. Секундомер, пущенный на взлете, отсчиты­вал время до точки снижения. Делать было нечего. Только ждать. И сохранять режим полета. Когда расчетное время кончилось, дважды проверил себя и, тщательно сохраняя скорость, начал снижение.

Тихо ползла стрелочка высотомера, вариометр показывал: спуск десять метров в секунду.

Оставалось двести метров. Воды не было видно. Я уменьшил вертикальную скорость до пяти метров в секунду. Подумал: превышение аэродрома вылета над уровнем Мирового океана — восемьдесят пять метров. Значит, пятьдесят метров плюс восемьдесят пять — сто тридцать пять... Или я сейчас увижу море, или через минуту двенадцать секунд я в последний раз искупаюсь.

Наконец вода открылась — тяжелая, зеленова­тая, разузоренная легкой пеной. Стрелка высотоме­ра показывала чуть меньше нуля высоты. Но это уже меня не занимало. Если расчет был верным, через пять — пять с половиной минут должен от­крыться берег.

Я снизился еще немного, предварительно прове­рив по компасу курс, и представил, как все должно идти дальше: из воды поднимается черно-серая рваная гряда камня... Изначальная твердь, проре­занная глубокими расщелинами, подточенная про­моинами, она надвинется на меня и закроет полне­ба. Я довернусь чуть влево и буду ждать мыса.

Мыс, скошенный, довольно длинный, должен оказаться слева. А сразу за мысом — горло... Если в этот момент меня не собьют, я проскочу в бухту и там под дальним береговым обрывом увижу лин­кор — серую стальную коробку...

Тут я усмехнулся: иголка в стоге сена! На самом деле, что там каких-нибудь тридцать тысяч тонн водоизмещения... в сравнении с миллионами, а скорее миллиардами тонн неистребимого камня.

Найду! Один раз у меня с иголкой уже получи­лось! И опять найду!

На высоте, не превышавшей тридцати метров, я проскочил в бухту. Берег грохнул во все две или три сотни стволов с крохотным, но для меня вполне достаточным запозданием, когда я уже очутился в бухте.

Полосуя все окрест дымными хвостатыми следа­ми, разрывы цепляли за облака и пропадали из глаз. Вспомнил Носова: «Если разрыв видишь, это не твой снаряд».

Бухта тускло блестела под ногами, огромная акватория была совершенно пуста.

Зенитки зенитками, но меня аж в пот ударило: куда ж этот чертов линкор девался?

Я не знал и не мог догадаться, что больше устраивает адмирала: линкор в бухте или линкор не в бухте... Мог предположить, лучший из вариан­тов — линкор на дне, но такое не под силу одиночно­му истребителю, даже если он готов пожертвовать собственной жизнью.

Горючего оставалось только до дому. Я обязан был вопреки зениткам и чему угодно еще вернуть­ся: от моих сведений зависело, как дал понять командующий, больше чем многое.

Едва не цепляя винтом за воду, вылезал я из бухты. И благополучно выскочил, но... этого мало!

Мне фантастически повезло: когда я уже соби­рался ложиться на обратный курс и нырять в облака, я увидел его.

Оставляя закрученный бурун за кормой, угрю­мый, здоровенный утюг вспахивал море.

Я глянул на компас, сообразил, как далеко отошел от базы, хватанул ручку на себя и, вознесясь на высоту верхней кромки первого яруса облаков, заорал открытым текстом:

—  «Гранит», утюг чешет по квадрату двадцать два шестьдесят четыре, курсом двести пятнадцать. Повторяю...

—  «Чайка-11», ты? — неодобряющим голосом от­кликнулась земля и замолчала. Потом я услышал, как снова включился передатчик, и узнал Носова.

—  «Одиннадцатый», спасибо за натугу... Ветерок усиливается, учти... Поглядывай за горючим...

В далеком, совсем еще раннем детстве был у меня старый, изрядно обтрепанный, почему-то горчич­ного цвета медведь. В отличие от большинства плюшевых собратьев мой стоял на четырех мощ­ных лапах и в пузе у него было спрятано секретное кольцо — потянешь, мишка ревет и открывает пасть... Игрушка досталась мне по наследству, кажется, от дочери дяди Саши.

Мишку я помнил столько же, сколько себя. Любил? Затрудняюсь сказать: игрушки никогда особенно меня не увлекали, другое дело — инстру­менты. Но привык я к своему горчичному зверю, привязался крепко. Как-никак он был молчаливым свидетелем моих многочисленных болезней; в углу вместе со мной стаивал, и все мои друзья-приятели не уставали удивляться мишкиной способности реветь и разевать пасть...

Словом, облезлый, замученный, существовавший в доме с незапамятных времен зверь сделался частичкой моей жизни, хотя я и редко вспоми­нал о медведе. Тем более в войну.

Счастье было невыразимое — случайно залететь домой, к маме, пусть на какой-нибудь час. С аэродрома я ринулся в город, воображая, как она обрадуется, как заплачет, как кинется мне навстре­чу. Три с половиной года я не видел мамы. Вам этого не понять.

Короче, я несся домой, сжимая в потной ладони, словно истинньта первоклашка, мой, пронесенный через все передряги войны, личный, мой персо­нальный ключ от квартиры. И волновался: вдруг сменили замок?

Наконец, дом. В подъезде ничего, кажется, не изменилось. Даже «Лешка — хвост!» на месте, как выцарапал Димка, так и осталось. Пожалуй, гряз­ней стало, неприютней. Понятно — война. По ле­стнице я поднимался почему-то на цыпочках. Мне ужасно хотелось не просто войти в дом, а... нагря­нуть! Застать врасплох! Вот — дверь. Дрожащей рукой вставил ключ... Слава богу, замок открылся почти бесшумно. В коридоре было темно, но я прилетел домой! И никакая подсветка мне не требовалась: ноги сами привели к двери. Тихо толкнул створку и вошел в комнату.

Все было, как было — обои, мебель, фотографии. Только... только в комнатах жило запустение... На столе чашка с недопитым чаем, рядом с пустой хлебницей мой старый, еще более облезший, мед­ведь. Он сильно сдал за эти годы — вроде даже голову опустил, и секретного кольца что-то не было видно...

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая