ПрозаК - Фрай Макс - Страница 9

— Странгуляционная борозда чёткая. Так. — боец Особенных войск поднял голову. — Теперь, граждане, каждый скажет мне свои установочные данные. Вы кто? — он ткнул пальцем в Баранова.

— Я — Баранов, — сказал Баранов.

— Хорошо. А вы? — он показал пальцем на Володю.

— Я — Розанов.

Когда всех записали, Свистунова положили в тамбуре.

Вернувшись на своё место, Баранов сказал поэту:

— Вот и нет человека.

— А вы знаете какую-нибудь молитву по усопшим? — спросил поэт у попутчиков.

— Я только читал про морскую молитву. Она кончается словами “Да будет тело предано морю”, — вклинился на бегу в разговор проносившийся по проходу Пивоваров.

— Морская тут не подходит, — со знанием дела отметил Баранов.

Когда поезд снова встал в степи, они вынесли Свистунова на курган у полотна и выкопали там круглую яму.

— Приступим к обряду прощания, — сказал боец Особенных войск.

Ирочка заплакала.

Прибежал живописец Пивоваров и встал, выпятив живот.

Из соседнего вагона пришёл человек, как оказалось, знакомый Свистунова. Он произнёс речь. Какой-то проводник принёс палку с хитрым железнодорожным значком на конце. Её воткнули по ошибке в ногах покойника, и кинулись догонять поезд, набиравший скорость.

Лишь один грузин замешкался, нашаривая что-то в грязной луже.

Рассевшись по своим местам, пассажиры стали смотреть друг на друга.

— Надо помянуть, что ли, — наконец произнёс проводник, который принёс железнодорожную палку на могилу. Люди загалдели, а, загалдев, шумно согласились. Водочки уже не осталось, но нашёлся самогон.

Выпили за знакомство и за прекрасные глаза Ирочки.

Ирочка застеснялась и скоро с Барановым ушла к себе в закуток, чтобы посмотреть вместе с ним схему пассажирских сообщений.

Через некоторое время за столом остался один Володя. На душе у Володи было нехорошо — в нём жил несостоявшийся звук барановской дудочки, план свистуновского романа и поэма сновидений. Он снова вынул четвертушку серой бумаги и написал: “…И когда они обернулись, домов и шуб не оказалось”.

©Владимир Березин, 2004

День, нечувствительно открывший Эпоху Борющихся Царств, увы, увы, увы — совсем не отпечатался в памяти Старика Жро. В ту пору Длинное Ухо было скорее Долгим и вести брели от столице к столице не торопясь, подволакивая ноги, и частенько не доходили вовсе. Искусники, способные из собачьего трупа набить чучело живого льва, и те пасовали перед обрывками, повисшими на придорожных кустах. Да и день, кажется, выдался обыкновенный, никакой, вот и всё, что можно о нём сказать.

События сразу понеслись вскачь, пыль поднялась до небес, каша полезла из котла, чтобы освобдить местечко для поваров, потом для поварят, потом для мясника, мельника, конюха, плотника, постельничего, доезжачих, брадобрея и окулиста — покуда никого не осталось, одна каша, продолжавшая, впрочем, кипеть.

В Чургороде побивали камнями савирских послов, а Старик Жро пускал блинчики. Сопеля Пластун, писец при посольстве, скорбный вестник, трусил к границам Приречного Царства, роняя в пыль кровь и слёзы, а Старик Жро столбил сети. Цари Приречный и Савирский торжественной клятвой скрепляли вечный союз, а Старик Жро грелся под боком у своей старухи. Он дремал на солнышке, когда плешивый осёл-слухач сказал:

— Жро, Царь-У-Моря! Мне очень, очень нехорошо! — то прозвучала наконец последняя мысль савирского мула, возникшая в голове бедолаги три месяца назад; в это время Западные Царства уже разобрались друг с другом, сократившись числом до одного, которое тут же набросилась на Южные и Северные. А Жро не придумал ничего лучшего, как сварить ослу болтушку от газов.

Десять Северных Царств поддались победоносным пришельцам после первых же поражений, а Десять Южных, напротив, временно объединились между собой и с шестью Восточными и поклялись стоять насмерть, каковую клятву и исполнили — не успела смениться луна — совершенно буквально. Сто двадцать воинов коалиции легли под сыромятные сандалии ветеранов Аксолотля, Царя-Скомороха, не отступив ни на шаг — разве что на вершок вниз.

А еще через неделю варево перехлестнуло пределы Царства-У-Моря, с громким хрустом сокрушило пограничные заплоты и покатилось по дюнам к кромке прибоя. Войско Царя-Скомороха двигалось в порядке Голова Барана— шестьдесят пять воинов составляли северный рог, семьдесят четыре — южный и восемьдесят один — лоб, и этот один был сам Аксолотль на гнедом жеребце. Неторопливой рысцой он приближался к Старику Жро, с достоинством досиживающему последние мгновения на престоле Царей-У-Моря. За спиной Жро молодь ходила косяками, выставляя из воды серебрянные, бирюзовые и багряные спины, чайки срезали пену с волны и ветер натягивал солёные сети на выбеленные столбы, а перед глазами было небо.

Царь-Скоморох горделиво въехал на подворье, пращники рассыпались полукольцом вдоль ограды, а копейщики прикрывали его с флангов, опасно зыркая глазами на Старика Жро, пять его коз, плешивого осла, старуху и море. Финита.

Некоторое время никто ничего не говорил, только свистел ветер и еле слышно трепетали длинные шёлковые ленты, украшавшие плащ и кожаную кику Аксолотля, да звенели бубенцы у него на запястьях. Затем Аксолотль, брезгливо потянув рот к правому уху, указал мизинцем. Ближайший к ослу воин неловко ударил того копьём, как соломенное чучело, и осёл рассыпался в труху — слухач издох еще неделю назад, когда ему некого стало слушать. Старуха заплакала, а Царь-Скоморох, другим мизинцем реквизировав коз, задумчиво сказал:

— Будто бы твоя старуха очень тёплая, так я слышао. Что я слышал?

— Чистую правду, повелитель, — признал Жро.

— На чём ты сейчас сидишь, старик?

— На табуретке, простой табуретке.

— Какая табуретка никогда не падает?

Вместо ответа старик Жро с кряхтением поднялся и перевернул табуретку вверх ножками. Престол Царей-У-Моря перестал существовать.

— Я заберу у тебя твою старуху, Жро, — сказал Царь-Скоморох, пропуская ленту меж пальцев. — Как уже забрал твои стада и земли. Всё равно ты скоро умрёшь.

Старик Жро склонил голову и сказал:

— Повелитель, мне тридцать три года, я очень стар, волосы покинули мой лоб, а зубы превратились в пеньки. Моя старуха еще крепка, она моложе меня на десять лет, а ты, могучий муж, на двенадцать. Я скоро умру, и ты заберёшь её, не оскверняя свою честь прелюбодеянием.

Аксолотль прищурил глаз, ища подвоха, и не нашёл.

— Хорошо, — сказал он, подбирая поводья. — Я вернусь через год. Когда будешь умирать, оставь ей побольше припасов, чтобы она не подохла тут с голоду.

Он развернул коня и поскакал прочь, а воины побежали следом, гоня перед собой стада старика Жро.

Эпоха закончилась. Жаль. Хорошо провели время.

Рыбы в тот год была прорва, отмели усеивали жирные морские слизни, а прибой оставлял на песке морские огурцы, кислый морской виноград, морскую траву и набитых икрой морских ежей. Старик делал запасы и каждое утро ставил на косяке зарубку, ведя счёт дням, как люди делают засечки на щеках, отмечая годы жизни. Еще он положил себе почаще греться о старуху, но быстро забыл об этом. Старуха перестала с ним разговаривать с того дня, как перевернулся престол, а ему нечего было ей сказать.

Когда число зарубок достигло двухсот и один косяк кончился, случился странный улов — вместо рыбы в сетях обнаружился сложившийся калачом мужчина с мертвенно бледным лицом, бронзовой полосой, охватывающей его голову по северному тропику и в одежде из кожи необычного зверя — мех на ней рос внутрь, а не наружу. Мужчина мёртвой хваткой прижимал к груди тугую сумку. С деревянным стуком он упал на дно стариковской лодки и через некоторое время задышал, выпуская на доски скудные струйки. Когда старик, сильно ударив вёслами, загнал лодку на берег, веки утопленника затрепетали и он открыл глаза, странно белёсые, как будто вода наполнила не только его лёгкие, но и склеру. Он моргнул раз, другой, выгнулся дугой и с рёвом изверг из себя огромное количество воды — старик никогда не думал, что внутри человека так много места. Он вывалил мужчину из лодки и подмышки отволок в сарай. Там он присел на корточки и сосчитал засечки на щеках утопленника — на левой двадцать четыре, на правой — двадцать две. Вот те на — уже лет десять, как покойник.