ПрозаК - Фрай Макс - Страница 77

И похвала твоя была как похвала Бога.

Как я скажу, что все поменялось местами, что теперь ты — это я, что я ношу тебя в себе, ношу твою насмешливую улыбку, твою и только твою манеру кривить губы, твой острый взгляд из-под тяжелых век? Что я присвоил это все себе, как свое, что я принял себе даже то имя, которое когда-то тебе отдал, как прежде того принял старшинство, которое стало тебе неуместно? Как я приду со всем этим к тебе теперь?

Ведь я вывалю все это к твоим ногам и скажу — забери, ради всех богов, забери, я хочу быть младшим, я хочу уходить работать в свой угол, я хочу похвалы Бога. Ведь я потребую тебя, а у тебя муж и двое детей, и то время, когда мы с тобою были одни на свете, прошло уже двадцать лет назад.

Я просыпаюсь и с горечью сознаю, что мы только что виделись и говорили — вопреки нашему нежеланию звонить и заходить. И дежурный мой крепчайший кофе с корицей никак не перебивает эту горечь.

©Александр Шуйский, 2004

Она вошла в парихмахерскую, сильно брякнув дверным колокольчиком, и видно было, что звук этот доставляет ей немалое удовольствие. Перевалилась колобком через порог и встала, важно покачиваясь с носка на пятку. С виду было ей года четыре с половиной, парихмахерскую эту она знала столько, сколько себя помнила, то есть уж немалый срок, а потому держалась хозяйкой.

— Маша! — выкрикнула из-за зеркала и клиента мастер. — Что ты здесь делаешь? И кто тебя одевал?

— Я сама, — величественно сообщила Маша. — Я к тебе пришла.

— Как — сама? А Сергей что?

— А Сергей спит. А я вызвала пожарных.

Ножницы брякнули об пол. Соседки справа и напротив разом выключили фены.

— К-как пожарных? Вызвала? К нам? — Мать кинулась к дочери и принялась тормошить ее, видимо, выискивая опаленные места на шубке и ярком рюкзачке за плечами. — У нас что — пожар? А Сережа…

Не договорив, она кинулась к телефону.

— Ну нету у нас пожара, я бы не пришла, если бы у нас пожар, — рассудительно заметила девочка. — Я бабушке хотела позвонить. И случайно вызвала пожарных.

Мать уже в три рывка накрутила диск и кричала в черную трубку:

— Сергей? Сергей, как она у тебя ушла? Ты знаешь, что она пожарных вызвала? Ты знаешь, сколько это стоит сейчас — ложный вызов? Я тебе посплю! У меня нет таких денег, ты слышишь, я хотела бы знать, кто будет это оплачивать, когда они приедут! Я т-тебе покажу “сплю”! Я т-тебе!..

На другом конце провода сонный тинейджер, замученный ночным интернетом, миролюбиво бормотал “да что ты, мать, они б уже сто раз приехали, если б она правда вызвала, ее, наверное, тетьдаша выпустила, ма-ать…” — и прочие бессвязные оправдания, когда важная Мария с опытностию всех своих четырех с половиной басом успокоила родительницу:

— Ну, мама, ну ты совсем глупая какая-то. Я же им адрес и телефон не дала.

Мать без сил опустилась в продавленное кресло у администраторского стола. Черную трубку телефона она сжимала крепко, как спасательный круг.

— Не дала? — жалко, словно не веря в очевидное чудо, переспросила она.

— Конечно же, нет. Они спрашивали, спрашивали, а я трубку повесила и все. Ты сама мне говорила.

— Уф, Машка, ты меня раньше времени в могилу вгонишь! Чертовы детишки… — Мать готова была уже рассмеяться, — вместе с администратором, мастерами и клиентами, которые в продолжении всего разговора еще как-то сдерживались, а теперь хохотали в голос, — но посетительница быстро призвала их к порядку.

— Я вообще не за этим пришла! — хмурясь, громко заявила она и выдержала эффектную паузу, давая всем возможность проникнуться серьезностью положения.

— Так что случилось? — опять побледнела мать.

Девочка надула губы, стащила с плеч цветастый рюкзачок и протянула матери.

— Мне соседский Димка, — сказала она тоном прокурора, — кота в рюкзак засунул. И узел затянул. И я развязать не могу.

— Ияууу! — жалобно и тонко провыл рюкзак и дернулся.

©Александр Шуйский, 2004

Болят глаза.

Боже всещедрый, как болят глаза.

Ночная тьма достигла потолка, захохотала, вывернулась наизнанку, плеснула под веки раскаленным светом, под веками теперь — выжженое место, белая простыня, на которой память крутит свой отрывистый кинофильм, снятый каким-то манерным дилетантом.

Я знаю тебя десять тысяч лет.

Здесь мы познакомились, когда для меня не имело значения «где», если соблюдалась переменная "с кем". Ты всегда стояла поодаль, всегда немного в стороне от нашей шумной, галдящей компании, комом в чужом горле перекатывающейся по городу Питеру, но, когда бы я не обернулся, я встречал твой мучительно-приветливый взгляд. Я был неряшлив, бездомен и бесшабашен. Ты была аккуратна, обеспечена и осторожна. Я вваливался в твой дом, как к себе, я занимал единственное кресло, ты улыбалась и уходила на кухню греть еду. Зачем-то я был нужен тебе, вечно голодный и грязный.

Ты была ведьма. Всегда была ведьма, вот зачем.

Ты ставила на мне самые разные опыты — а вот это я выдержу? А вот это? А если еще и вот так, а потом, на раскаленный телефонный звонок ответить — да, дорогой, это устроила тебе именно я, — что я сделаю тогда? Иногда я был уверен, что ты просто ждешь, когда я не выдержу и сомкну пальцы на твоей тонкой, как у птицы-цапли шее. И вот тогда ты наконец сможешь отдохнуть.

Но я раскусил тебя.

Не сразу, нет, не сразу, конечно, ты была искусна, это сейчас тебе все скучно, а тогда ты могла неделями выстраивать сложный лабиринт, по которому я пройду, в сотый раз не обретя короны — да и какие короны в твоих лабиринтах, ведро смолы и вывернутая подушка, чем не регалии, в самом деле, мне ли, нищенствующему монарху, жаловаться и возносить пени?

И все же, это случилось. Я внезапно увидел тебя, скучающую паучиху, принцессу в замке с картонным драконом, куда не приехал ни один рыцарь, никто не попросил спустить косы вниз, никто не тыкал в дракона копьем с разбегу, и башня обветшала, дракон пооблез, а в косах показалась седина. И я это видел, и мне было жаль тебя. Так нечеловечески жаль, что я готов был раз за разом проходить твои лабиринты и подставлять голову под смолу и перья. А ты радовалась, как ребенок.

Я слишком поздно понял, что твоя игра переиграла тебя — так бывает с тщательно продуманными игрушечными мирами, они внезапно распрямляются, рвут оболочку, вытарчивают наружу нелепыми конечностями, подминают под себя всерьез. Когда ты в мороз сорвалась ко мне в пригород в холодную съемную квартиру — просто потому, что я пожаловался на отсутствие кофе в доме — я вдруг испугался, что ты не играешь. И что я со своей жалостью никогда, никогда не смогу с тобой жить так, чтобы было тепло нам обоим.

Я ускорил время и события, я перевернул реальность, я совместил два или три цветных стекла — и вот уже я оклеиваю обоями огромную, с высоченным потолком комнату в коммуналке, а ты сидишь на газетах и рассуждаешь о чем-то бодром, прекрасно зная, что жить в этой комнате я буду не с тобой.

Боже, как болят глаза.

Ты исчезла почти на год, так, звонила иногда. А когда появлялась, то вместе с моим старым другом — из той, прошлой жизни, из пестрой компании неразлей-вода, от которой к тому времени конечно же остались рожки да ножки. Мы с ним одно время долго мучили друг друга под твоим руководством, а теперь вот, казалось мне, можем говорить заинтересованно и спокойно, и смеяться негромко, и не считаться, кто из нас гений и старший.

Но однажды ты пришла одна, ты была так печальна и весела одновременно, что я не на шутку встревожился и оставил тебя ночевать. Полночи мы говорили друг другу какие-то глупости, а потом ты уснула у меня на плече так уверенно, будто имела на это право. Я был счастлив тем летом и щедр, мне так хотелось утешить тебя.

Ты знаешь, что произошло на следующий вечер. Он пришел ко мне, сел, глядя в пол, и сказал: