Йенни - Унсет Сигрид - Страница 24
- Предыдущая
- 24/49
- Следующая
Грам не сразу поднял слегка склоненную над столом голову, будто ему хотелось продлить эту мимолетную ласку. Потом, не глядя на нее, он развязал папку. Его руки слегка дрожали при этом.
К своему удивлению, Йенни заметила, что и ее руки дрожали, когда она вынимала первый лист. Сердце ее болезненно сжалось, словно от предчувствия какого-то несчастья. Ей вдруг стало страшно при мысли о том, что никто не должен знать об этом ее посещении, что она не смеет говорить о нем даже Хельге. И ее охватило уныние, едва она вспомнила о своем женихе – она уже давно старалась не задумываться над своим чувством к нему. А теперь у нее возникла одна догадка, на которой она преднамеренно не хотела останавливаться, – она боялась разбираться в тех чувствах, которые питал к ней Герт Грам.
Она стала перелистывать альбом с его молодыми мечтами, и душу ее охватило невыразимое чувство грусти.
Это были иллюстрации к народным песням Ландстада, и Герт Грам не раз говорил ей, что это его детище. Она поняла, что только из-за одной этой работы он считает себя прирожденным художником.
С первого взгляда эти иллюстрации производили довольно благоприятное впечатление, благодаря изящным виньеткам и тщательно вырисованным готическим надписям, и они могли понравиться профану. Но Йенни бросились в глаза существенные недостатки: безжизненность, недостаток движения, антихудожественная мелочность. Но неприятнее всего ее поразило смешение всевозможных стилей и отсутствие какой-либо индивидуальности в рисунках. К тому же многое было позаимствовано у хорошо известных ей итальянских художников.
Грам не сводил с нее испытующего взора, пока она рассматривала рисунки, и наконец сказал:
– Тебе, кажется, не нравится это, – и он сделал жалкую попытку улыбнуться. – Да, да, я вижу, что тебе это не нравится.
– Нет-нет, мне нравится… многое очень изящно… Но знаешь… – она старалась подыскать выражение, которое не обидело бы его, – для нас, художников, это представляется в менее выгодном свете, потому что мы видели подобные же сюжеты в другом исполнении, таком совершенном, что мы не можем себе представить этого иначе…
Он сидел против нее, подперев голову рукой, и молчал. Наконец он поднял голову и посмотрел на нее, и сердце ее сжалось от сострадания, когда она встретила его глаза.
– По правде сказать, – начал он, – мне и самому раньше казалось, что это было лучше, – и он опять сделал попытку улыбнуться. – Как я уже тебе говорил, я много лет не заглядывал в эту папку.
– Да, но портрет твоей жены написан превосходно. Чем больше я на него смотрю, тем больше он мне нравится, – заметила Йенни, стараясь его ободрить.
– Ну, это, должно быть, исключение… Когда я писал ее, она была для меня всем. Я был безумно влюблен в нее и в то же время уже ненавидел ее безгранично.
– Не по ее ли вине ты бросил живопись? – спросила Йенни тихо.
– Нет, Йенни. Во всяком несчастье виноваты мы сами. Я знаю, ты неверующая, как это принято выражаться. Да и я не принадлежу к числу верующих. Но я все-таки верю в высшую силу, которая чинит правосудие… Ребекка была кассиршей в лавке на Стургате. Я случайно увидал ее там. Она была дивно хороша. Впрочем, ты можешь судить об этом и теперь еще. Ну, и я поджидал ее по вечерам и провожал ее домой, одним словом, я познакомился с ней и… соблазнил ее.
– А потом ты женился на ней, потому что она ожидала ребенка, так я это и думала. И с тех пор она мучает и терзает тебя, и это в течение долгих двадцати семи лет. Нет, знаешь ли, это довольно жестокое правосудие, то, в которое ты веришь.
Он улыбнулся усталой улыбкой:
– У меня вовсе не такие узкие взгляды, как ты думаешь. Я отнюдь не нахожу ничего предосудительного в том, что мужчины и женщины сходятся друг с другом для законного или незаконного – это безразлично, если только они любят друг друга. Но что касается меня, то я действительно соблазнил Ребекку. Она была совершенно невинна, когда я встретился с нею, и не только в грубом смысле этого слова. Она не знала самой себя и не понимала ничего. Но я сразу увидал, что это страстная натура, я знал, что в любви она будет деспотична и ревнива. Но я надеялся оградить себя от ее деспотизма, сохранить свою самостоятельность. Я знал, что духовного родства между нами нет и не будет, но об этом я не думал – я стремился только обладать ее прекрасным телом…
Он встал, подошел к Йенни и на мгновение прижал обе ее руки к своим глазам.
– Я должен был знать, что супружество с такой женщиной принесет одно только несчастье… Я пожал то, что посеял… Я должен был жениться на ней… через два месяца после свадьбы родился Хельге. Началась жестокая борьба за существование, и пришлось похоронить все свои мечты о карьере художника. Но я не могу не отдать ей должного, она охотно и безропотно делила со мной нужду, работала и терпела лишения и с радостью готова была голодать ради детей и меня… Однако… при тех чувствах, которые я питал к ней, мне было еще тяжелее от сознания, что она приносит себя в жертву… Мало-помалу я потерял все, что мне было дорого. Я любил отца, она начала ревновать меня к нему и добилась того, что я окончательно разошелся с ним. С искусством я, конечно, должен был покончить навсегда. Я уставал от работы и от домашнего ада, у меня не хватило больше сил заниматься живописью, и я махнул рукой на искусство. Она укоряла меня в этом, но в глубине души она торжествовала. Дети… Она ревновала их ко мне, когда замечала, что они любят меня. Она не хотела делить детей со мной или меня с детьми… С годами ее ревность превратилась в настоящую манию. Впрочем, ты сама это уже заметила…
Йенни подняла голову и посмотрела на него.
– Ведь она едва терпит, чтобы я был в одной комнате с тобой, даже в присутствии Хельге…
После некоторого молчания она сказала:
– Я не понимаю… я отказываюсь понимать, как мог ты вынести все это! Что это была за жизнь!
– Я сам не понимаю этого, Йенни, – сказал он тихо и склонил голову к ней на плечо.
Когда он, мгновение спустя, поднял голову и их глаза встретились, она нежно обвила его шею рукой и, поддаваясь чувству безграничного сожаления, поцеловала его в лоб и щеку.
Но потом она испугалась, когда посмотрела на его лицо с закрытыми глазами. Однако сейчас же успокоилась, так как он тихо сказал:
– Спасибо, милая Йенни.
Грам собрал в папку листы и прибрал стол. После некоторого молчания он заговорил:
– Да, Йенни, я горячо желаю, чтобы ты была очень, очень счастлива. Ты так молода, прекрасна, и смела, и энергична, и талантлива… Дорогое дитя, ты все то, чем я когда-то хотел быть. А из меня так ничего и не вышло… – он говорил тихо и задумчиво.
Потом, как бы отбросив от себя тяжелые мысли, он продолжал:
– Знаешь, пока люди еще мало узнали друг друга, пока не сжились и не привыкли друг к другу, бывает много всяких недоразумений… Мне очень хотелось бы, чтобы вы с Хельге не жили в этом городе. Вам надо быть одним, вдали от всех родственников… по крайней мере первое время.
– Да, вот Хельге и хочет хлопотать о месте в Бергене, ты знаешь? – сказала Йенни, и снова ее сердце больно защемило от какого-то бессознательного страха, когда она вспомнила о Хельге.
– Ты никогда не говоришь об этом со своей матерью, Йенни? Почему? Разве ты не любишь свою мать?
– Конечно, я люблю маму…
– Мне кажется, что тебе хорошо было бы посоветоваться с ней, поговорить с мамой…
– Какая польза советоваться с другими? Я не люблю говорить с кем-нибудь об этом, – прибавила она уклончиво.
– Да, конечно, ведь ты… – Грам стоял вполуоборот к окну, и вдруг его всего передернуло, и он сказал возбужденным шепотом:
– Йенни… она там ходит…
– Кто?
– Да она, Ребекка…
Йенни встала. Ей вдруг захотелось громко закричать от злобы и отвращения. Ее охватила дрожь, каждый нерв напрягся, все восставало в ней против этой лжи, притворства и обмана. Она не хотела вмешиваться в эти раздоры, недоразумения, дышать атмосферой, насыщенной ссорами, сценами, словами, полными ненависти… Нет, нет, она не хотела входить во все это…
- Предыдущая
- 24/49
- Следующая
