Райский сад - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 6

• Предыдущая
• 6/44
• Следующая

Ночью в темноте, лежа в постели, пока они еще не заснули, она сказала:

— Пожалуйста, пойми, Дэвид. Нам вовсе не обязательно грешить.

— Я понимаю.

— Мне и так хорошо, и я всегда буду твоей послушной девочкой. Не унывай. Сам знаешь. Я такая, как тебе хочется, но иногда я хочу быть другой, и пусть нам обоим будет хорошо. Можешь не отвечать. Я болтаю просто так, чтобы убаюкать тебя, потому что ты мой добрый, любимый муж и брат. Я люблю тебя, и, когда мы отправимся в Африку, я стану еще и твоей африканской подружкой.

— Мы собираемся в Африку?

— А разве нет? Ты что, забыл? О чем же мы тогда весь день говорили? Конечно, можно поехать еще куда-нибудь. Но мне казалось, мы говорили об Африке.

— Почему же ты прямо не сказала?

— Не хотела на тебя давить. Я же говорила, куда ты захочешь. Я поеду куда угодно. Но я думала, тебе самому туда хочется.

— Сейчас не время для Африки. Там сезон дождей, а потом трава поднимется чересчур высоко и настанут холода.

— А мы спрячемся в постели, согреемся и будем слушать, как стучит по железной крыше дождь.

— Все равно рано. Дороги размыты, никуда не поедешь, сядем сиднем, точно посреди болота, а трава там такая высокая, что ничего не увидишь.

— Куда же тогда ехать?

— Можно поехать в Испанию, но ферия в Севилье закончилась, впрочем, как и Праздник святого Исидора в Мадриде, и ехать туда теперь нет смысла. На баскском побережье тоже пока нечего делать. Там холодно и дожди. В Испании сейчас повсюду дожди.

— Неужели там не найдется теплого уголка, где мы смогли бы плавать, как здесь?

— В Испании ты не сможешь плавать, как здесь. Тебя арестуют.

— Какая скука! Тогда подождем с Испанией, я хочу загореть побольше.

— Зачем тебе быть такой темной?

— Не знаю. Почему тебе иногда чего-то хочется? Сейчас больше всего на свете мне не хватает загара. Конечно, из того, чего у меня еще нет. Разве тебе не хочется, чтобы я стала совсем черной?

— Ну, еще как!

— Ты думал я не смогу так загореть?

— Нет, ведь ты же блондинка.

— А я смогла. У меня кожа такого же цвета, как у львиц, а они бывают очень темными. Но я хочу загореть вся и скоро добьюсь своего, а ты станешь смуглее индейца, и тогда мы будем совсем не похожи на других. Теперь понимаешь, почему это так важно?

— Какими же мы будем?

— Не знаю. Может быть, самими собой. Но другими. Так, наверное, будет лучше. Такими мы и останемся, да?

— Конечно. Поедем дальше к Эстерель и найдем другое место. Не хуже этого.

— Так и сделаем. Есть много диких уголков, где летом никого нет. Возьмем машину и сможем добраться куда угодно. Даже в Испанию, если захотим. Стоит раз загореть как следует, и мы навсегда останемся такими, если не будем жить летом в городах.

— А ты хочешь стать совсем черной?

— Насколько возможно. Посмотрим. Жаль, во мне нет индейской крови. Я стану такой темной, что тебе не устоять. Скорее бы наступило завтра и снова на пляж.

Она так и заснула, запрокинув голову и задрав подбородок, словно лежала под солнцем на пляже, а потом повернулась к нему и свернулась калачиком. Молодой человек не спал, прислушивался к ее дыханию и думал о прошедшем дне. «Возможно, ты все равно не смог бы начать, и, наверное, лучше всего пока не вспоминать о работе вовсе и наслаждаться тем, что есть. Когда будет нужно, начнешь работать. И ничто тебе не помешает. Последняя книга удалась, и ты должен написать новую, еще лучше. Наше сумасбродство забавно, хотя кто знает, что баловство, а что — всерьез. Конечно, пить бренди днем ни к черту не годится, и уже простые аперитивы кажутся пустяком. Это скверный признак… Как красива она во сне, и ты тоже заснешь, потому что на душе у тебя спокойно. Ты ничего не променял на деньги, — думал он. — Все, что она говорила про деньги, — правда. Все до последнего слова. Какое-то время они могут жить без забот».

Что там она говорила о крахе? Он не мог припомнить, что именно.

Потом он устал вспоминать, посмотрел на нее и легко, чтобы не разбудить, коснулся губами щеки. Он очень любил ее и все, что с ней связано, и заснул, думая о ней и о том, как завтра они загорят еще сильнее, какой смуглой станет ее кожа и какой загадочной может быть она сама.

Во второй половине дня маленький приземистый автомобиль спустился по унылой дороге, идущей через холмы и вспаханные поля, вдоль лежащего по правую руку от дороги темно-синего океана, и выехал на пустынный бульвар, граничащий с двухмильным монотонно-желтым песчаным пляжем в Андайе.

Далеко впереди, на самом берегу океана, громоздился большой отель и казино, а слева остались посадки молодых деревьев и побеленные или коричневые, обшитые деревом баскские домики, окруженные садами. Молодая пара в машине медленно катила по бульвару, глядя из окна на великолепный пляж и открывшиеся в конце бульвара, сразу за отелем и казино, голубые в это время дня горы Испании. Впереди было устье впадающей в океан реки. Начался отлив, и за ослепительной полосой песчаного берега они увидели старинный испанский городок, а по другую сторону залива — зеленые холмы и на дальнем мысу — маяк. Он остановил машину.

— Как здесь красиво, — сказала женщина.

— Там есть кафе и столики под деревьями, — сказал молодой человек. — Под старыми деревьями.

— Какие странные деревья, — сказала она. — В основном молодые посадки. Почему там сажают мимозу?

— Чтобы было красивее, чем во Франции.

— Да, наверное. Все выглядит неуютно новым. Но пляж великолепен. Во Франции я таких не встречала. Во всяком случае, песок там не такой ровный и мелкий. Биарриц — просто дыра. Давай свернем к кафе.

Они проехали немного назад по правой стороне дороги. Молодой человек заехал на обочину и выключил зажигание. Они прошли к столикам под деревьями, и им приятно было есть и чувствовать на себе взгляды незнакомых людей, сидящих за другими столиками.

Ночью поднялся ветер, и в угловой комнате на одном из верхних этажей большого отеля было слышно, как обрушиваются на берег тяжелые буруны. В темноте молодой человек натянул поверх простыни легкое одеяло, а женщина сказала:

— Ты доволен, что мы остановились здесь?

— Я люблю слушать шум прибоя.

— И я.

Они лежали рядом и слушали море. Она опустила голову ему на грудь, и он коснулся подбородком ее затылка, а потом она устроилась повыше и прижалась щекой к его щеке. Она поцеловала его, и он почувствовал прикосновение ее руки.

— Как хорошо, — сказала она в темноте. — Как чудесно. Ты уверен, что ничего не хочешь?

— Не сейчас. Я замерз. Пожалуйста, обними меня и согрей.

— Я люблю, когда ты лежишь рядом такой холодный.

— Если ночами будет так холодно, нам придется спать в пижамах. Отлично! И завтракать в постели.

— Это Атлантический океан, — сказала она. — Послушай его.

— Нам тут будет хорошо, — сказал он. — Если хочешь, поживем здесь подольше. А нет — уедем. Тут есть куда поехать…

— Поживем пару дней и посмотрим.

— Ладно, но если мы останемся, я хотел бы начать писать.

— Вот будет чудесно. Завтра посмотрим, где здесь можно жить. Ты ведь сможешь работать в номере, если я уйду? Пока не подыщем подходящее место?

— Конечно.

— Знаешь, не нужно беспокоиться за меня, потому что я люблю тебя и нас только двое в этом мире. Пожалуйста, поцелуй меня, — сказала она.

Он поцеловал.

— Я ведь не сделала ничего плохого. Кроме того, что не могла не делать. Сам знаешь.

Он ничего не ответил и молча слушал в темноте, как обрушиваются на твердый, мокрый песок тяжелые буруны.

На следующее утро по-прежнему штормило и хлестал дождь. Испанского берега не было видно, и, когда в перерывах между шквальными порывами ветра и дождя небо прояснялось, по ту сторону охваченного штормом залива виднелись только окутавшие подошвы гор облака. После завтрака Кэтрин накинула плащ и ушла, оставив его одного работать. Писалось просто и легко. Возможно, даже слишком легко. «Будь осмотрителен, — говорил он сам себе, — очень хорошо, что ты пишешь просто: чем проще, тем лучше. Главное, чтобы умом ты понимал, как все непросто. Представь себе, как сложно то, о чем ты хочешь рассказать, а потом уж пиши. Ведь все, что было в Ле-Гро-дю-Руа, не стало проще от того, что тебе удалось так описать происходящее».

• Предыдущая
• 6/44
• Следующая