История одной девочки - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 8

• Предыдущая
• 8/28
• Следующая

И так продолжалось, казалось Гале, очень долго. Но как-то, вернувшись домой раньше обыкновенного, папа подошёл к Гале и, подняв её высоко на руках, сказал:

— Ну, девочка, теперь будет у нас новая жизнь! Всё изменится! Ты понимаешь?

— Она ещё этого не может понять, — сказала мама.

А няня почему-то обиделась и, неся в руках весело пыхтевший самовар, проворчала тихонько:

— «Новая, новая»! Что такое за новизна? Не всё старое-то плохо… Молока-то вон нынче нету — должен ребёнок пустую воду глушить!

Няня за эту осень сильно постарела. Даже Галя стала замечать, что няня всё забывает и пугается всяких стуков.

Укладывая как-то вечером Галю в постель и повязывая седую голову платком, она вздрогнула и испуганно перекрестилась.

— Господи, — сказала она, сокрушённо покачивая закутанной головой. — Опять, никак, стреляют, и конца-краю этому не видать…

И долго ещё охала и вздыхала няня Петровна, пока не заснули они с Галей.

Среди ночи Галя проснулась от громкого храпа. Никогда ещё не храпела так няня Петровна.

— Няня, — тихонько позвала её Галя, — не храпи: мне страшно.

Няня ничего не отвечала… Голова её как-то странно свалилась набок.

Ступая быстро босыми ногами по холодному полу, Галя подбежала к её кровати и остановилась. Няня лежала навзничь, свет голубого ночника падал прямо на её лицо. И в этом свете ясно увидела Галя, как странно изменилось это знакомое ей до мельчайших морщинок лицо: оно было жёлтым, как воск, и хрип всё слабел на её губах, раскрытых и искривлённых, точно от мучительной боли.

Галя взяла нянину руку, свесившуюся с одеяла, дотронулась до её лица — и вздрогнула: лицо было холодным, неподвижным и постепенно каменело.

Тогда Галя поняла: это была смерть, которую она увидела впервые.

Она пронзительно закричала: «Мама!» — и бросилась из детской комнаты к маме, к маминым тёплым, к маминым живым рукам.

Няни больше не было. О няне говорили в доме, что она была, а теперь у Гали нет няни. Няня была аккуратная, была чаёвница и, уложив Галю, долго сидела в кухне за столом, попивая крепчайший чай. Няня была кошатницей — она кошек любила. Но больше чаю и больше кошек — больше всего на свете любила она Галю.

И вот нет няни. И этой любви тоже нет!

Это страшное слово Галя узнала впервые, и часто в пустом углу, где раньше стояла нянина кровать, она повторяла про себя это слово, стараясь ему поверить. Но оно не принималось детским сознанием, и детское сердце кричало от боли первой раны, отказываясь верить в невероятный смысл невероятного слова: «нет».

Впрочем, это слово повторялось теперь в доме постоянно.

Утром мама говорила:

— Сахару сегодня нет.

А папа, поёживаясь в пальто, спрашивал всё чаще:

— Что мы будем делать? Дров-то ведь нет!

Но это было совсем другое: и сахар и дрова могли появиться, а няня, которая боялась наводнений, знала много пословиц, которая часто ворчала и любила Галю, — няня появиться уже не могла.

Няня кончилась… Это было совершенно непонятно, и вместе с ней кончилась вся прежняя Галина жизнь, а это было уже вполне понятно.

Гале теперь не с кем было гулять. Некому было накормить её, когда мама и папа уходили на репетицию. Некому уложить её спать, когда мама была в театре. И мама часто говорила с волнением, что нет теперь человека, которого можно было бы взять в дом. Даже бабушки в эту осень не было. Она уехала надолго к дяде Боре, старшему сыну, куда-то далеко.

— Никого нет! — говорила горестно мама Лидии Петровне, приходившей иногда посидеть с Галей. — И это в такое трудное время!

С Невы дул пронзительный ветер, бросаясь в окна домов мокрым снегом. Снег облепил оконные стёкла, и сквозь них, казалось, проникало его холодное дыхание.

Ветер хозяйничал в нетопленной печке, и белые кафельные плиты её обжигали холодом даже через вязаный нянин платок, в который куталась Галя. Она сидела на нянином сундуке, забившись в угол, и наблюдала за тем, как сгущались за окнами ненастные сумерки. На коленях у неё лежала любимая книга сказок Андерсена с любимыми картинками, изученными до мельчайших подробностей.

Когда стемнеет, к ней придёт Лидия Петровна, зажжёт маленькую спиртовку и приготовит ей ржаную кашу.

Но вот уже темно, а Лидии Петровны всё нет. Галя прислушивается к звукам на лестнице — и вот они: быстрые шаги и стук ботиков, затихающий перед их дверью…

О, какая радость! Это мама, а не Лидия Петровна! Мама неожиданно забежала домой и теперь останется с Галей.

Но мама даже не снимает шляпу. Она поспешно хватает свой маленький чемоданчик и начинает быстро укладывать в него все принадлежности того костюма, в котором, как знает теперь Галя, танцует она с папой где-то в кино.

— Галюша, — говорит мама, — буди скорей папу, сейчас мы возьмём тебя с собой. Не придёт Лидия Петровна — заболела она.

Папа был поднят быстро на ноги, Галя укутана с головы до ног, и вот уже, заперев квартиру, выходят они на улицу.

Оно было на другом конце города, это кино, куда спешили мама с папой.

От Покрова до Васильевского острова по широким улицам, через мост, по площадям, прорезаемым ветром, нёс папа Галю на плечах. Она держалась за него обеими руками, с нетерпением ожидая конца их долгого пути, потому что ей было очень жаль папу, который терпеливо тащил свою ношу, осторожно обходя скользкие места.

У входа в кинематограф, под двумя яркими фонарями, сновали весёлые мальчишки, проходили в подъезд взрослые люди, пробегала торопливая молодёжь.

Но папа и мама прошли в другую, маленькую дверь, и там, за этой дверью, Галя наконец была спущена с папиных плеч. Мама взяла её за руку и повела куда-то в темноту по узкой лестнице.

В маленькой комнате дымила железная печурка «буржуйка». В дыму около печки стояло что-то ярко-красное, с блёстками. Когда Галя подняла глаза, она увидела, что красным было платье, надетое на пожилую полную даму с голыми руками и с голой шеей.

Дама не обратила никакого внимания на их появление, широко открыла рот, пропела короткую гамму: «А-а-а-а!», поправила огромную блестящую пряжку на своём поясе и посмотрела, горит ли печка.

За ней, поставив одну ногу на стул, какой-то чернобровый усач перебирал негромко лады на гармонике. И ещё третий человек, протянув над печкой руки, что-то бормотал про себя, глядя пристально в одну точку.

Все они были заняты только самими собой и печкой.

Но вот дама в красном платье оборачивается к Галиной маме:

— Вы вторым номером?

— Нет, третьим, — говорит мама, усаживая Галю перед печкой, и идёт за маленькие ширмы — переодеться.

Человек, гревший руки, посмотрел на Галю.

— Ваша дочка? — обернулся он к папе.

— Дочка, — сказал папа и весело подмигнул Гале.

— Так вы посадите её на сцену, за экран, ей оттуда всё-таки всё будет видно.

Когда маленькая фигурка Гали была устроена на пустом ящике в узком пространстве между стеной и огромным белым полотном экрана, раздались звонки, и какой-то человек во фраке, с белым галстуком и в валенках, пробежав мимо Гали, вышел за экран и, став для Гали тенью, громко объявил:

— Первым номером нашей программы выступает знаменитая исполнительница русских песен, любимица публики Катюша Петрова!.. Маэстро, музычку! — закончил он, оборачиваясь к аккомпаниатору.

Галя была поражена, услыхав, что пожилая дама в красном оказалась любимицей.

Впрочем, публика, очевидно, стеснялась выражать свою любовь: только несколько хлопков раздалось в зале, когда её любимица закончила песню и гармоника умолкла.

И Катюше, очевидно, это не понравилось, потому что, пробегая мимо Гали обратно, она гневно воскликнула:

— И это всё за три фунта муки!

Гораздо больше аплодировали рассказчику, тому самому, который грел руки.

Но третьим номером — Галя знала — должны были выступить папа и мама. Она с волнением ждала их появления.

• Предыдущая
• 8/28
• Следующая