Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович - Страница 58

Красное колесо наехало теперь на тех, кто еще недавно сплавлял «буржуазных историков» в ГУЛаг. Те, кто оставались на свободе, тут же предали своего учителя анафеме [449]. Будущий академик А.М. Панкратова писала: “Только непростительной, идиотской беспечностью и потерей бдительности со стороны работников исторического фронта можно объяснить тот факт, что эта оголтелая банда врагов ленинизма (себя эта дама к ней уже не причисляла. – С. Р.) долго и безотказно проводила вредительскую работу в области истории” [450].

Сегодня труды историков – марксистов 30 – 50-х годов по большей части – чистая макулатура. Это закономерный, хотя и грустный, финал, когда мысль служит не Истине, а прислуживает власти.

… Еще один феномен – марризм – значительно более нагляден и жалок. Н.Я. Марр стал академиком в 1909 году. Не за выслугу стал, а за заслуги – он был крупнейшим специалистом по языкам Кавказа. В.И. Вернадский называл его “моим старым другом”, А.В. Луначарский – “величайшим филологом нашего Союза”, а А.Ф. Иоффе с удовольствием пересказывал байки о том, что Марру ничего не стоит за один день в совершенстве овладеть ранее незнакомым ему языком. Он – единственный из дореволюционных академиков, ставший в 1930 г. членом ВКП(б) [451].

После 1917 г., наглядно лицезрея большевизм, академик понял, что его «языковые изыски» вполне созвучны главной идее большевиков того времени – идее мировой революции. И он принимает радикальное решение: поставить свою работу на службу этой идее. Он быстро и легко доказывает малограмотным большевистским чинушам, что они сами недооценивают свое марксистское учение, что на самом деле марксизм глубже и действеннее, классовые отношения определяют даже структуру языка. Он берется это доказать, если ему создадут условия. Клюнули: в 1921 г. «под Марра» возникает Институт яфетодологических изысканий.

Уже к концу 20-х годов Марр – полновластный хозяин и непререкаемый авторитет марксистской лингвистики. Дело его росло, институт разбухал и стал почковаться: с 1922 года – это Яфетический институт Академии наук, с 1932 г. он стал Институтом языка и мышления, из него в 1945 г. выделился в качестве самостоятельного Институт русского языка Академии наук.

Марра «яфетическая теория» уже не устраивала. Аппетит требовал большего: он стал основателем «учения о языке». Суть его гениально проста: если «буржуазные лингвисты» изучают язык как таковой, то марксизм требует рассматривать «содер-жание» языка, его «идеологию». Язык, мол, наглядно отслеживает общественное развитие. И коли скачкообразно одна фармация сменяет другую, то вслед за ними «скачет» и язык – он столь же радикально меняет свое содержание [452].

Для большевиков подобное – живительный бальзам и неоспоримое «научное» доказательство не только верности их идей, но даже своеобразное оправдание насильственной власти. Понятно, что Марр для них оказался бесценной находкой.

Академик Н.Я. Марр, отдавшись во власть марксистско – ленинского учения, прошел вместе с ним полный эволюционный цикл: марксизм – марризм – маразм. Это не ёрничество. Шведский лингвист Ханнес Шельд писал еще в 1929 г.: “Если отслоить общие формулируемые положения марксизма, образующие внешний научный каркас фантазий Марра, в итоге останется только марризм. Мне кажется, что его лучше называть маразмом” [453].

Умер Н.Я. Марр в 1934 г. Умер в зените славы. “Новое учение о языке” на долгие годы стало путеводной звездой филологов. И хотя идея построения социализма в одной стране, пришедшая на смену идее о мировой революции, не нуждалась в лингвистических изысках Марра, его имя оказалось крайне нужным уже окрепшему поколению его учеников. Именем Марра, как дубиной, теперь глушили инакомыслие в языкознании. Культ имени Марра был так силен, что лингвисты уже и не вспоминали, что возможны и другие подходы к языку, кроме «классового». Они уже не замечали, что работают в полностью обезмысленной науке. Тем более, что дело Марра подхватил его верный последователь академик И.И. Мещанинов.

И тут случилось поразительное. Науку о языке спас… Сталин. Нет, он, разумеется, ничего нового этой науке не дал, но он низверг культ Марра, а это уже полновесный вклад. 20 июня 1950 г. в «Правде» статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании». До нее, 9 мая – статья А. С. Чикобавы, который требовал пересмотра общелингвистических построений Марра, без чего “невозможна разработка системы советской лингвистики”. Никто тогда не знал, что статью Чикобавы как бы «зака-зал» сам Сталин. Все думали, что это безумная выходка сошедшего с ума языковеда. Поэтому полтора месяца все верные марристы озверело топтали Чикобаву. И вдруг!…

Зрелище было жалким. Одни стали спешно каяться, другие обернулись героями и пророками [454]. Верные марристы, само собой, тут же прокляли своего кумира…

… И в заключение еще один рецидив обезмысленной науки. Его в нашей историографии привычно связывают с именем Т.Д. Лысенко и называют без затей «лысенковщиной». Попытаемся разобраться в сути этого явления.

Начнем с того, что сам Лысенко шарлатаном безусловно не был. Он являлся типичным представителем так называемой «народной науки», вошедшей в силу в 30-х годах, недаром впоследствии он с гордостью носил официальный титул “народного академика”. К тому же он – типичное порождение именно советской науки, вне нее его «учение» было бессмысленным.

И все же, как появилась «лысенковщина»? На чем она произросла? Отвечая кратко, можно сказать: на нереальности большевистских планов и большом желании все же внедрить их в жизнь. Власти от науки были далеки, они ее не понимали. Но были вынуждены кормить народ и требовали от специалистов повышения урожаев да еще в недееспособных коллективных хозяйствах. Подлинные ученые подобных посулов дать не могли. Но уже подросла плеяда наспех обученных на рабфаках специалистов советской генерации, их было значительно больше, чем тех, кто кропотливо трудился на опытных делянках и в лабораториях. Они прочно усвоили только одну заповедь: раз партия сказала, так тому и быть. И они обещали в кратчайшие сроки поднять урожайность до невиданных ранее высот. Причем это не патологический авантюризм, это авантюризм от недоученности.

И среди них объявился трудолюбивый и не без способностей биолог, который искренне уверовал в свой метод яровизации. (В дальнейшем на базе этого метода родилось учение академика Лысенко, а уж из него вылущилась особая “наука колхозно – совхозного строя”). Можно, конечно, называть Лысенко «бесом» и развивая далее образность Достоевского, приписывать ему “ложный ум” [455], но только это ничего не даст для осознания неизбежности появления на определенном этапе социалистического строительства явления подобного «лысенковщине».

Действительно, учение Лысенко выросло из “мичуринс-кой биологии”, а она являлась не столько биологической, сколь-ко социологической схемой [456]. Суть ее такова: все живое – это продукт среды, а среда поддается целенаправленному изменению (вспомним сталинские планы преобразования природы), отсюда непреложный вывод: все живое также поддается направленному изменению, т. е. если говорить о человеке – воспитанию. Получилось таким образом устраивавшее большевиков «научное» обоснование их ключевой идеи – фикс: воспитание человека нового типа. Поэтому “мичуринская биология” сразу стала необходимо нужной новой идеологии, она стала ей конгруэнтной.

Что касается самого Лысенко, то его образование и знания оказались несоразмерны бившему через край энтузиазму – он, ведь, не делал открытия, а создавал метод (технологию) повышения урожайности, а уверовав в него, начал не с апробации у ученых метода яровизации, а сразу с обращения в верха, уверяя власть, что он способен многократно поднять урожайность колхозных полей. Нарком земледелия Я.А. Яковлев, головой от-вечавший за урожаи зерновых, мгновенно ухватился за посулы Лысенко и массовое внедрение метода яровизации сразу приобрело характер не научного эксперимента, а “всесоюзной политической кампании” [457].