Засечная черта - Алексеев Иван - Страница 30
- Предыдущая
- 30/70
- Следующая
– Руки должны оставаться у плеча, ты же шею держишь... Хорошо. Теперь давай на мне. Я спиной к столбу прислонюсь, возьмусь за него сзади руками. А то уронишь меня раньше времени. Давай действуй!
Анюта встала напротив дружинника, осторожно обняла его за шею.
– Нет! – оттолкнув ее, сердито выкрикнул Михась. – Из глухой защиты, с широким шагом, четкий захват!
Девушка отошла назад, подняла предплечья, правильно закрылась. Затем она шагнула вперед левой ногой, сделала захват, наметила удар коленом.
Михась явственно покачнулся, когда она при имитации удара потянула его шею к себе, но удержался за столб.
– Так, молодец, теперь я сгибаюсь, а ты падай на три точки, шею не отпускай, прижимай к плечу!
Анюта выполнила необходимые действия и почувствовала, что дружинник, бывший почти на голову выше и намного тяжелее ее самой, действительно легко повалился за ней на солому.
Михась, подавив стон, подстраховался рукой, упал на оба колена, умудрился удержаться на четвереньках и скомандовать сдавленным голосом:
– Теперь толкай локтем, кати! Голову-то отпусти.
Девушка выполнила нужное движение почти правильно.
– Голову отпусти! – уже не на шутку завопил Михась.
Он покатился от толчка, его ноги описали полный оборот, увлекая все тело, и шея, удерживаемая в сильных руках Анюты, привычной сызмальства к тяжелой работе, чуть не хрустнула.
Девушка испуганно разжала захват, и дружинник, перевернувшись на спину, лег плашмя, раскинул руки и несколько минут молчал, тяжело дышал, приходя в себя. Затем он с трудом поднялся, принялся обеими руками потирать шею, покачивать головой из стороны в сторону. Некоторое время Михась молча взирал сверху вниз на Анюту, оставшуюся сидеть в правильной позе на трех точках, испуганно прижимавшую руки к груди и виновато глядевшую на дружинника расширенными глазами.
– Умница! Ты – замечательная девушка! Все сделала правильно, я тебя поздравляю, победа будет за нами! – сдавленным хриплым голосом восторженно произнес Михась.
Анюта не поверила своим ушам:
– Правда? Ты не шутишь?
– Какие шутки! Ну, сама-то почувствовала, что так можно любого гада завалить?
– Да.
– Ну а сейчас будем отрабатывать все действия последовательно, оттачивать каждое движение.
– Михась. – Девушка поднялась, ее недавнюю робость как рукой сняло. – А все-таки зачем разножка?
– А вот сейчас объясню. Вот смотри, ты его захватила за шею, приготовилась бить коленом. Но перед этим сделай разножку, повисни у него на шее и резко выпрыгни вверх, дальше – как уже делала: три удара коленом.
– А зачем? – не поняла девушка.
– Если человека внезапно потянуть за шею вниз, то он что сделает? Непроизвольно дернется вверх! То есть он тебя же с твоим коленом еще и сам в себя привезет. Влетишь в него, как ядро из пушки! Ну, поняла? Давай к чучелу, сейчас все это будем отрабатывать! – Михась твердо и уверенно взялся за коромысло.
Казалось, дружинник оживился и почувствовал себя намного лучше, после того как девушка повалила его наземь и чуть не свернула шею.
Анюта шагнула к чучелу, четко провела захват, ощутила сопротивление, изображенное Михасем посредством коромысла, и, помогая встречным движением рук, сильно вбила колено всем телом в мешок с соломой так, что крыша сарая, которую поддерживал столб, явственно содрогнулась.
– Молодец! Отлично! – восхитился дружинник. – Почувствовала теперь, что можешь пресечь нападение раз и навсегда? Вот так! Кстати, можешь бить с криком, с ревом, то есть с визгом, это тоже оказывает поражающее воздействие на противника.
Анюта кивнула, встала в защиту и вновь шагнула к чучелу.
– Н-на, гад! Получи! – выкрикивала она, нанося правильные сильные удары.
И с каждым успешным движением в ее душе разрасталось и крепло доселе неведомое чувство уверенности в себе, в необходимости отстаивать во что бы то ни стало свое человеческое достоинство, первые понятия о котором она совсем недавно почерпнула в мудрых книгах отца Серафима.
Никифор возвращался из города. Его добротный, но вместе с тем легкий и изящный возок, влекомый тройкой раскормленных гнедых коней, был не хуже, чем у самого городского воеводы, с которым Никифор, окончив кое-какие совместные делишки, беспробудно пьянствовал в течение последних трех дней. Это была большая честь. Конечно, Никифор никогда не являлся к своему покровителю с пустыми руками, и новый терем воеводы на две трети был построен на его, Никифора, средства. Но с дарами к воеводе шли буквально все, иначе не то что пред светлые очи градоначальника, а даже на двор его путь был заказан. Но высокой чести пьянствовать с воеводой удостаивались отнюдь немногие. В этот раз он дошел в своей милости к Никифору до самых что ни на есть вершин и одарил того шубой. Она была старенькой, неказистой, явно принесенной на воеводский двор после разграбления имущества брошенного в острог и казненного горожанина, не очень зажиточного. Имущество злодея, конечно же, положено было взять в царскую казну и отправить в стольный град Москву, но понятно, что изрядная часть этой новоявленной казенной собственности прилипала к рукам непосредственных исполнителей. А может быть, шубу просто постеснялись послать в столицу по причине неказистости. Никифор, перетаскавший и самому воеводе, и другим государевым чиновникам немало прекрасных мехов, беличьих, куньих да соболиных, побрезговал бы в такой шубе до ветру во двор выйти. Но когда воевода, сильно напоминавший своим обликом надутую до шарообразной формы жабу, вставшую на задние тоненькие лапки, приняв величественную, по его мнению, позу, промолвил пискляво: «Жалую тебе, Никифор, шубу со своего плеча!» – и указал ручонкой, унизанной огромными перстнями, на валявшуюся на лавке одежонку, Никифор бухнулся ему в ноги и заголосил-запричитал радостно: «Отец родной! Облагодетельствовал ты холопа своего по гроб жизни!»
Никифор передернулся при этом воспоминании, сплюнул, выматерился. Он, здоровый и богатый мужик, должен был лебезить перед этим прыщом, которого мог бы раздавить в темном месте одним движением, как таракана. Но – нельзя! Помнил крепко-накрепко зажиточный крестьянин, кто есть он, а кто есть воевода или любой дьяк, дворянин да боярин. Пусть даже у них в кармане – вошь на аркане, а у Никифора полные закрома, да еще кубышек полдюжины зарыто в укромных местах, все равно его удел – унижаться и кланяться, сапоги целовать, терпеть тумаки и матерки и еще набивать за это своим добром их ненасытные мошны.
Зато уж на тех, кто ниже его, Никифор отыгрывался за все. Жена его и дети, на телах которых никогда не успевали заживать побои, бесшумными и бессловесными тенями скользили по добротному дому, кидаясь выполнять любое желание хозяина по мановению пальца или движению бровей, и получали в награду жестокие удары чем попало и куда попало. А уж батраков своих и неугодных односельчан он избивал до полусмерти. И ни одна тварь не дерзнула воспротивиться. Одна девка, правда, совсем недавно посмела кусаться, но ничего, он до нее доберется уже сегодня ввечеру. В своем селе Никифор мнил себя почти что самим Господом Богом – всесильным и непобедимым. Он действительно был очень силен, спокойно мог убить – и, случалось, убивал! – подневольного человека голыми руками, но на рать, ежегодно собираемую по русским селам против крымцев и ливонцев, Никифор почему-то никогда не ходил, без труда откупался при помощи своих дружков – воеводы и иже с ним.
Бога и церковного осуждения Никифор все же в глубине души побаивался, поэтому некоторые свои черные дела пока не решался совершать в открытую. Батраков и домочадцев своих, как и рабочую скотину, бить не грех. А вот обесчестить на глазах у односельчан девчонку-сироту, к тому же регулярно носившую доброхотные даяния церковной общины в скит к таинственному, а потому опасному монаху-отшельнику, – на это Никифор еще пока не решался. Но ничего! Уж он-то сумеет подловить ее в укромном месте, и она ответит ему за давешний укус, а заодно и за поганую шубу. На этой самой шубе он ее и разложит, если жива еще будет, решил Никифор и хищно усмехнулся.
- Предыдущая
- 30/70
- Следующая
