Фантастика 1988-1989 - Кузовкин Александр Сергеевич - Страница 16

— Господа! — вскричал вдруг один из наших славных ученых, маркиз де ля Тур де Франс: — Господа, а ведь на ее руках следы моря.

Директор музея тотчас же возразил:

— Ничего удивительного, мосье, передавший нам этот поистине королевский дар, предупредил Лувр, что его люди, как он выразился, обнаружили нечто очень ценное на дне Средиземного моря. — И, обернувшись к Нептуну, спросил его: — Но мосье не может оставаться инкогнито. Мы закажем специальную пояснительную надпись с указанием имени дарителя…

— Мое имя… — помедлив, ответил тот, — не имеет значения.

— Позвольте! — раздался голос маркиза де ля Тур де Франс. — Но эти руки будто срослись с торсом Венеры! Не видно даже трещины!

И тогда громко сказал даритель:

— Нептун соединяет на века.

Он резко повернулся и направился к выходу. Четко постукивая крепкими башмаками по паркету, вся его свита Последовала за ним.

То же самое происшествие было подано в парижской вечерней газете несколько по-другому. Ее корреспондент Жан дю Факвэн высказался без обиняков.

«Мы ознакомились с сенсационным сообщением нашего утреннего друга. Что ж, утро всегда легкомысленней вечера. Недаром во времена Римской империи существовала Утренняя школа, готовившая бестиариев, то есть тех несчастных, которым приходилось сражаться со зверями. Поэтому мы прощаем нашему другу Пьеру Лувелю тот бессмысленный набор слов, с которыми мы ознакомились на страницах его газеты. Все это, претендующее на сенсацию, нагромождение громких слов, все эти «имбиторы», «нептуны», «венеры», какие-то руки, наконец, всемирно известный ученый, излагающий белыми стихами какую-то мешанину из мифологии и современного детектива… Что это? К чему? И кто из парижан, кто из нас, знающих толк в шутке и мистификации, поверит в это насквозь искусственное и странное создание газетной музы? Музы? Нет, скорее в этом виновна не муза, а самая обыкновенная утка…

Эти строки были написаны мною в кафе «Мини», после чего я отправился в Лувр. Венера Милосская действительно обрела руки!.. Я видел их собственными глазами, я даже, став на кончики пальцев, притронулся к ним. И это уже не шутки, не выдумка, это правда, и ответ на эту правду я предлагаю один:

Мы должны протестовать!

Да, господа, мы будем протестовать! Венера никогда не имела рук и несмотря на то, что ее торс представлял собой совершенно бесформенный обрубок, вопреки явному безобразию этого изуродованного куска мрамора, мы провозгласили ее образцом искусства. Пусть каждый задумается над этим фактом, пусть каждый поймет, что с этой минуты пропасть между культурой и варварством исчезает! Теперь каждый неотесанный мужлан, увидев такую Венеру, тотчас же скажет: «Вот это красота! Вот это женщина!» И для него богиня будет только просто миловидной обнаженной женщиной, но не больше! Еще вчера тысячи посетителей Лувра, впиваясь глазами в эту загадочную фигуру, ловили себя на мысли, что они не понимают, почему именно эта, а не иная статуя воодушевляет художников и скульпторов, является неотъемлемой частью европейской культуры, и, поймав себя на этой мысли, чувствовали стыд, и какой-то голос шептал: «Ты варвар!..» А теперь?? Пусть посмеет хоть кто-нибудь отрицать, что Венера Милосская на протяжении столетий, безусловно, была хороша незавершенностью, будившей воображение, дарившей ощущение прекрасного…

Как посмела дирекция Лувра допустить какого-то проходимца «украшать»… красоту? Венера должна быть вновь лишена этих, с позволения сказать, «рук», иначе все случившееся перевернет не только европейскую культуру, но и всю западную цивилизацию».

Сравнение этих двух корреспонденции поможет читателю полностью уяснить суть того происшествия в Лувре, которое получило в дальнейшем название «Дня каменного анемона».

В общем, «День каменного анемона» представил Нептуна Великого в выгодном для него свете, а в Лувр устремился небывалый поток посетителей из всех стран мира. Споры вокруг нового облика Венеры Милосской долго не утихали.

Но вернемся на одинокий атолл, где мы оставили Джоку Кальери в окружении коллег. После отъезда Нептуна все пришли к единогласному мнению, что им необходимо встречаться чаще, и разъехались по своим островам. Что же касается Кальери, то следующим утром он вновь поднялся на кафедру, чтобы пояснить своим слушателям некоторые тонкости языка тамилов. Несколько часов подряд он «гхукал», «гхакал» и «хэкал», поскольку все языки Индостанского субконтинента изобилуют различного рода гортанными звуками, и в два часа пополудни объявил перерыв. Имбиторы благодарно фыркнули: солнце пекло невыносимо! — и тотчас же отплыли от берега, чтобы предаться своим играм, а заодно и пообедать сырой рыбой, как удалось установить их лектору внимательным и многодневным наблюдением. Попросив отпущения грехов у братьев по ордену, Джока Кальери решил несколько изменить меню, ссылаясь на важность своей миссии и непривычные климатические условия. Он подозвал одного из имбиторов и договорился с ним, что тот доставит ему какую-нибудь съедобную рыбу, что и было проделано буквально через считанные секунды, прямо в прибрежной полосе.

В своем донесении Джока Кальери признавал: его грех тем невыносимей, что был задуман давно: еще за неделю до того, как он обратился к имбитору с просьбой снабдить его рыбой, он стал экономить хлеб и теперь располагал половиной булочки, за которой он отправился, поддев молодого тунца сухой тростинкой. Перед хижиной Кальери возжег первый за все время его пребывания на атолле костер и, пользуясь методом, которому его научили рыбаки озера Ркиз в Мавритании, приготовился закопать рыбу в песок, чтобы затем засыпать это место сверху горячими углями. Он нисколько не подозревал, что за ним бдительно наблюдали имбиторы, считая их просто неспособными к каким-либо действиям, которым не предшествует сигнал, даваемый свистком, или словесное приказание. Судя по всему, имбиторы провели какое-то совещание в воде, и нарушение их лектором привычного даже для них порядка вызвало приступ острого любопытства. Джока Кальери повествует, что, когда он уже вырыл ямку и положил в нее выпотрошенного тунца, чья-то рука осторожно дотронулась до его плеча.

Прикосновение это подействовало подобно электрическому удару: Кальери громко закричал, и на поляну сразу же высыпали имбиторы и расселись вокруг него в несколько рядов. Кальери обратил внимание на то, что лица имбиторов более не напоминали застывшие маски; разбуженное любопытство, какое-то совместно принятое решение или неизвестные ему эмоции привели к тому, что каждый из них смотрел по-своему и воспринимался Кальери теперь уже как личность.

Один из имбиторов поднял кверху указательный палец — жест, которому имбиторов обучили, во время лекций, — и спросил:

— Послушайте, Джока, что вы хотите делать с этой рыбой?

— Я предполагаю ее съесть, — скромно ответил Кальери.

— Разве европейцы едят сырую рыбу? — продолжал спрашивать тот же имбитор.

— Я думаю ее испечь, — пояснил Кальери. — Меня научили этому способу в Мавритании. Нужно вырыть ямку, положить туда рыбу, засыпать песком, а сверху развести костер…

— Но нам говорили, что вы, Джока, привыкли к другой пище? Артур Монтегю нам так и сказал: «Этот грязный иезуит укрощает свою плоть и поэтому не ест ни рыбы, ни мяса».

— Вы разве слушаете лекции и у Монтегю? — не сдержал удивления Кальери.

— Мы слушаем все лекции, — ответил имбитор, и по рядам прошелестело: «все лекции, все…» — Но мне показалось, что вы слушаете только меня, а потом уходите в море и там кувыркаетесь? Так мне показалось…

— Нас слишком много, Джока, в этом все дело, — сказал другой имбитор. — Нас очень много. И редко кому-нибудь пришлось слушать вас четыре или пять раз. Мы меняемся. Сегодня утром я слушал Монтегю, а потом вас, а потом был на последнем часе у Лаферта Су Жуара…

— Но ведь это дьявольски трудно! — воскликнул Кальери. — Это просто невозможно. Как можно понять следующую лекцию, не зная содержания предыдущих?