Волосы Вероники - Козлов Вильям Федорович - Страница 19
- Предыдущая
- 19/102
- Следующая
— Угадай, — усмехнулся Геннадий Андреевич.
Я тоже смотрел на него с удивлением, мне он не сообщил эту последнюю новость, наверное слишком был убит утратой своего реферата.
— Федоренко — хозяйственник… отпадает, — заго ворил Гейгер Аркадьевич, — Гоголева — баба, ее вряд ли назначат… Женщина — директор института., смешно! Что у нас, умных толковых мужиков мало?
— Кого же ты прочишь? — Великанов с интересом смотрел на него.
— Остается Артур Германович Скобцов, — Гейгер почтительно склонил плешивую голову. — Большому ко раблю — большое плавание.
— Скобцов — большой корабль? — не выдержал я. — Да он на катер-то не потянет!
— Значит, не он? — смешался программист. — Мо жет, со стороны пришлют варяга?
— Гоголева исполняет обязанности директора, — Геннадий Андреевич, не скрывая насмешки, взглянул на программиста. — Где же твое хваленое чутье, Гейгер? И ЭВМ тебе ничего не подсказала?
— И. о. — это еще не директор, — уткнулся тот в тарелку с лапшой и котлетой.
— Будет Гоголева директором, — сказал Велика нов. — Умная женщина, известный ученый, кому и быть, как не ей?
— С женщиной еще проще будет поладить, — повеселел Гейгер Аркадьевич. — Цветочки, комплиментики… — он самодовольно усмехнулся. — Уж я-то знаю, как найти подход к женщине.
— Ты найдешь… — заметил Геннадий Аркадьевич.
— Я люблю начальство, — вдохновенно заговорил программист. — Есть в любом руководителе нечто такое, что меня восхищает! Кто мы по сравнению с крупным начальником? Винтики-болтики! А начальник — личность, государство. Одна его подпись на документе может сделать рядового человека счастливым или не счастным…. От начальства исходят флюиды, я их чувствую и… благоговею перед начальством. Другие скрывают, а я честно в этом признаюсь: люблю начальство! Преклоняюсь перед ним.
— Перед Горбуновым, говорят, стоял на коленях, — сказал я.
— И перед Ольгой Вадимовной встану, если надо будет, — торжественно изрек программист. — Она достойна всяческого поклонения: добра, красива, известный ученый.
— Ишь ты, как запел! — подивился Великанов. — Быть тебе ее адъютантом…
— Пажом, — поправил я. — Григорий Аркадьевич будет на балах-маскарадах носить шлейф ее докторской мантии…
— Фаворитом бы лучше, — рассмеялся Геннадий Андреевич. — Да вот росточком ты, Гриша, не вышел, и волос на голове почти не осталось!
— Как вы можете так? — укоризненно посмотрел на нас Гейгер. — Ольга Вадимовна, как жена Цезаря, вне подозрений. Как истинный ученый, она думает о высоких материях…
— Пошли, — кивнув мне, поднялся из-за стола Великанов. — Не будем мешать Грише, пусть сочиняет оду Гоголевой…
Мы еще немного поговорили с Великановым в кориоре и разошлись по своим кабинетам. Меня расстроили последние слова Геннадия Андреевича: он сказал, что у Скобцова тоже есть шансы стать директором и тот из кожи будет лезть, чтобы добиться высокого поста. Мне не хотелось думать о переменах в институте: нашего отдела они вряд ли ощутимо коснутся, но, хотел я того или нет, мои мысли снова и снова возвращались к Скобцову: это, конечно, не тот человек, который мог бы руководить таким крупным институтом, как наш. Горбунов был крупнейшим ученым, авторитетнейшим руководителем. Обходительный с сотрудниками, справедливый, он создал в институте здоровую рабочую обстановку. У нас не было склок, группировок, не досаждали нам различные ревизии и комиссии, разбирающие жалобы и заявления. Большая тройка — директор, парторг и профорг никогда не конфликтовали по важным принципиальным вопросам. И такие умные интриганы, как Скобцов, в такой обстановке не могли развернуться. Ведь кляузы, интриги, склоки процветают лишь там, где создается благоприятная среда. Для этого нужно немного: слабый, мнительный руководитель, вокруг которого группируются подхалимы и сплетники. Как правило, это плохие работники, ищущие спокойной жизни и защиты под крылышком у начальства.
Умный руководитель сразу подобных работников раскусит и поставит на место, а неумный, наоборот, приблизит к себе и будет прислушиваться к сплетням. Я убежден, что Грымзина при Скобцове развернется во всю свою неженскую мощь, она уже и сейчас нет-нет да и дает мне понять, что обладает некой силой, а дай ей волю — вообще со мной не будет считаться. Переводчица она плохая, но зато, как говорят на собраниях, «горит на общественной работе»! Мне-то от этого проку мало: с меня спрашивают переводы, вот и приходится, пока Грымзина заседает в месткомовских и жилищных комиссиях, самому переводить за нее тексты, а то, что она переведет, не раз перепроверить.
Альянс Скобцов — Грымзина — это будет тяжелым ударом для института!
Я почувствовал, как заныло под ложечкой. Это дает о себе знать печень! Врачи толкуют, что почти все наши болезни от нервов. Мне давно еще довелось переводить для издательства статью ученого-биолога Ганса Селье о стрессе и дистрессе. Stress в переводе с английского — давление, нажим, напряжение. Distress — горе, несчастье, нужда, недомогание, истощение. Каждый человек в своей жизни нередко испытывает стрессовое состояние и реже — дистресс. Селье говорит, что стресс есть неспецифический ответ организма на любое предъявленное ему требование. Ученый утверждает, что стресса не следует избегать, да если бы и захотели, то это невозможно: вся наша жизнь наполнена стрессовыми ситуациями. Деятельность, связанная со стрессом, может быть приятной или неприятной. Дистресс всегда болезнен, его хорошо бы избежать, но, увы, тоже невозможно. Свобода от стресса, по словам Селье, означает смерть. В нашем институте одно время «стресс» был модным словечком. Уткина однажды мне заявила, что она «стрессует» и потому просит ее после обеда отпустить домой.
По-моему, и я сегодня после разговора с Грымзиной, Великановым и Гейгером «застрессовал», потому и печень заныла… Оля в командировке. Слава богу, что она незлопамятная, как только объявится в городе, сразу позвонит. И что мне еще в ней нравится — это ровный характер. Я ни разу не слышал, чтобы она повысила голос. Если у нее плохое настроение — такое тоже с ней очень редко бывает, — она становится задумчивой, печальной, подолгу смотрит в окно или раскроет книгу, уставится в нее, будто читает, а на самом деле мысли ее витают где-то далеко. Первое время я пытался расшевелить ее, выяснить, что с ней случилось, но она отвечала, что с ней все в порядке. И я оставлял ее в покое, занимался своими делами, старался не обращать на нее внимания. И это было лучшее, что я мог сделать. Через какое-то время Оля освобождалась от дурного настроения, сама с улыбкой подходила ко мне, глаза у нее, до того печальные, снова становились веселыми. Оля, по-видимому, принадлежала к тем натурам, которые сами борются со своими сомнениями, неприятностями, не посвящая в них других. Чаще я встречал людей, которые, наоборот, при малейшей неприятности спешили перевалить свои горести и заботы на плечи близких. После этого им становилось легче, а близким — тяжелее. Таким людям, которые находят громоотвод, легче живется, чем тем, кто носит горе в себе. Я тоже своими печалями старался с другими не делиться. В этом отношении мы с Олей были одинаковыми.
Оля приедет к концу недели, в пятницу вечером, а сегодня вторник. Солнце освещает мой кабинет, позолоченные крылья у амуров будто охвачены огнем, в луче лениво столбится пыль. Форточка открыта, и я слышу, как за окном шумят машины, скрежещут на крутом повороте колеса трамваев, иногда доносятся разрозненные голоса. Я подхожу к окну и смотрю на Владимирский проспект: облитые солнцем автомобили несутся от светофора к светофору; тяжело дыша, проплывают переполненные медлительные троллейбусы; желтый пикап «башмачок» остановился прямо под моим окном, из него вылез высоченный парень в потертой кожаной куртке, распахнул заднюю дверцу и стал выкладывать на тротуар напротив парадной квадратные картонные коробки. Что-то нам привезли, но почему он не заехал со двора?..
Телефонный звонок отрывает меня от созерцания пикапа, шофера, таинственных коробок, на которых видны наклейки с изображением зонтика, рюмки и еще какого-то странного знака, напоминающего паука.
- Предыдущая
- 19/102
- Следующая
