Волосы Вероники - Козлов Вильям Федорович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/102
• Следующая

Но тут я вспомнил про свидание с Олей и настроение мое несколько улучшилось.

В коридоре навстречу попалась Уткина. Ослепительно улыбаясь, она цокала каблучками по блестящему паркету, как молодая кобылка на ипподроме. Под мышкой замшевая сумочка с карманчиками. Я машинально скосил глаза на ручные часы: без пятнадцати шесть. На пятнадцать минут раньше настропалилась с работы…

— До свидания, Георгий Иванович, — проворковала Уткина, обдавая меня знакомым запахом духов.

— Альбина Аркадьевна, как со статьей японца? — задержал ее я.

— У меня все японцы, — она с улыбкой смотрела на меня. — Кого вы имеете в виду? Сюити Огату? Тацумия? Ясуко Аихара?

Японские имена она произносила скороговоркой с сюсюкающим японским акцентом.

— Кто там из них собирается вагонами из трубы выстреливать?

— А-а, Савабата? Через недельку сдам.

— Чтобы перевод лежал у меня на столе через три дня, — отрезал я и пошел к своему кабинету.

— Хорошо, Георгий Иванович, — обиженно проговорила мне вслед Уткина. Каблучки ее тюкали не так уверенно, как до встречи со мной. А я, придя в кабинет, уже ругал себя за то, что срываю свое плохое настрое ние на сотрудницах. Сколько раз, идя на работу, я внушал себе, что при любых обстоятельствах должен быть предельно вежлив и внимателен к своим сотрудникам. Только чинуша, малокультурный человек может повышать голос на подчиненных. А уж зло срывать — это совсем недопустимо. Мало ли что с каждым из нас происходит, почему же другие должны быть за это в ответе? Кстати, Ольга Вадимовна за дело меня «высекла». Не на нее надо злиться, а на себя. Мог бы и повнимательнее прочесть статью после машинистки…

Пропесочив себя таким образом, я положил бумаги в ящик письменного стола, схватил плащ, портфель и поспешил к выходу. На моих часах было без пяти шесть…

Идешь себе, ни о чем не думаешь, и вдруг залетевший издалека в город весенний ветерок обдает тебя запахом талого снега, горечью набухших почек, свежестью обнажившейся земли и еще чем-то незнакомым, волнующим. Бывает, даже остановишься как вкопанный и уже не видишь машин, прохожих — все обтекает тебя, не задерживает твоего внимания. На тебя нахлынут смутные воспоминания детства, начинаешь вспоминать что-то очень важное, но неуловимое, что, возможно, произошло совсем и не с тобой. С твоим отцом, дедом, прадедом, может быть, с таким далеким предком, который еще жил в каменном веке. Когда я рассказал об этом Анатолию Острякову, он безапелляционно заявил, что это во мне гены предков заговорили…

Не знаю, в генах ли дело, или в чем-либо другом, но мне эти мгновения очень дороги. И их по желанию не вызовешь, даже при помощи аутотренинга.

Наверное, на каждого весна действует по-своему: Оля шла рядом и чуть приметно улыбалась. Не мне, а безоблачному небу, солнцу, своим мыслям. Щеки ее порозовели, тяжелый узел волос колыхался на затылке. Она была в синем плаще, туго затянутом широким поясом на тоненькой талии, в высоких цвета кофе с молоком сапожках. Как всегда, на нее оглядывались мужчины, и это меня немного раздражало, впрочем, я и сам с удовольствием смотрел на хорошеньких девушек, разумеется, когда рядом не было Оли. Когда она шла со мной, мне ни на кого не хотелось смотреть.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил я.

— Тебе не кажется, что это довольно глупый вопрос? — ответила Оля.

У нее мягкий, приятного тембра голос, даже когда Оля говорила неприятные вещи, на нее обидеться было невозможно.

— Почему глупый? — озадаченно спросил я.

— Так тебе человек сразу и выложит, о чем он думает, — рассмеялась девушка. — Может, я думаю о том, что зря с тобой встретилась, и вообще, к чему все это? Я имею в виду наши встречи? Но сказать тебе об этом — значит, обидеть.

— Сказала ведь, — пробормотал я. Действительно, такие вопросы опасно задавать. Часто мы спрашиваем близких людей о том, что нам может доставить лишь одни неприятности, а все равно упорно допытываемся, вытягиваем по крупице ту самую горькую истину, от которой больно. А удовлетворив свое нездоровое любопытство, принимаем все меры, чтобы обмануть себя и в муках открытую истину поскорее превращаем в удобную ложь.

Оля искоса взглянула на меня, у розовой щеки спиралью подрагивала русая прядь, серый круглый глаз, опушенный черными прихваченными тушью ресницами, весело блестит.

— Ну вот и обиделся, — сказала она.

— Мне хочется уехать на Байкал, — сказал я. — Представляешь, огромная белая равнина, скалистые берега с вековыми соснами, где-то вдали черные точки, это рыбаки ловят окуней на блесну. А ветер гоняет по заснеженному озеру поземку… И где-то на берегу Байкала есть срубленная из толстых бревен избушка с русской печью. Дрова потрескивают в ней, в котле бурлит зеленая пахучая уха, в замороженные окна заглядывает голубая луна…

— И ты один в этой избушке на курьих ножках… — ввернула Оля.

— С тобой, — сказал я и крепко сжал ее тонкую руку.

— Ты жалеешь зиму?

— У нас в Ленинграде и зимы-то не было!

— Я люблю лето, солнце, море, — мечтательно сказала она. — Лежишь на пляже, слушаешь шум волн, крик чаек, где-то вдали белеет большой пароход…

— Рядом играют в карты, над самым ухом пищит транзистор, люди почти наступают на тебя, пробираясь к своим лежакам, дети бросаются друг в друга галькой, нахальные мужчины плюхаются рядом и начинают приставать… — в тон ей продолжил я.

— Ты все видишь в черном свете, — недовольно произнесла Оля.

— Полетим лучше на Луну? — предложил я. — Там кругом моря.

— На Луне? — удивилась Оля. Если она чего не знала, то никогда не стеснялась признаться в этом.

— Море Дождей, Океан Бурь, Море Облаков, Море Ясности, — вдохновенно перечислял я. — Морей-то много, но в них нет ни капли влаги.

— Моря без воды, — задумчиво сказала она. — Зачем они?

— Когда человек создаст на Луне атмосферу, моря наполнятся водой…

— Ты веришь в это? — сбоку взглянула она на меня.

— Мы с тобой вряд ли будем загорать на берегу лунного моря, а внуки наши, правнуки…

— Наши? — спросила она.

— А почему бы и нет? — сказал я.

— Внуки, правнуки, — помолчав, проговорила она. — Это для меня так же далеко, как твои лунные моря.

Черт возьми, вот она, разница в возрасте! Моя Варька в ближайшем будущем запросто может подарить мне внука или внучку… А до Олиных внуков действительно очень далеко.

— Я еще не знаю, хочу ли я ребенка, — сказала она. — Знаю, что замуж надо. А зачем надо? Родить ребенка?

— Это тоже не так уж мало в нашей жизни, — пробормотал я.

— Мои материнские инстинкты дремлют, — улыбнулась она.

— Ну вот, с Луны мы спрыгнули на землю, — сказал я.

— Куда же ты поедешь в отпуск? — спросила она.

— Мы вместе поедем, — сказал я.

— На Луну или… в деревню?

Я стал ей рассказывать о деревне, в которой жила моя бабушка. Она умерла три года назад, и дом продали. Я до сих пор кляну себя, что не купил этот деревянный домишко в Калининской области. Он стоял у самой опушки соснового бора. Когда была машина, я в отпуск приезжал в Голодницу, так называется деревня. Чаще один, жена не любила деревню. Рыбачил, ходил за грибами и загорал не хуже, чем на юге. И осенью там хорошо, много белых грибов, ягод, орехов. Как-то раз осенью застрял на раскисшем проселке, хорошо, газик подвернулся — вытащил. Сейчас в Голоднице скворцы обживают скворечники, земля местами обнажилась от снега, а в лесу его полно. На полянках уже проклюнулись подснежники. У бани две огромные березы. Каждое утро я бегал к ним и прямо из трехлитровой банки пил холодный не очень сладкий сок. В том месте, где воткнут слив, кора потемнела, красноватая слизь облепила рану. Когда сок иссякал, я забивал отверстие деревяшкой. Бабушка моя — она последние годы жила одна в доме — опускала в банки с соком черные сухари, крепко закрывала полиэтиленовыми крышками и убирала в подпол. Напарившись в русской бане, я любил, выскочив в предбанник, хлебнуть из ковша холодного закисшего березового сока…

• Предыдущая
• 10/102
• Следующая