Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!" - Драбкин Артем Владимирович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/62
• Следующая

- Война снится?

- Сейчас нет. А на первых порах, когда я только вернулся домой, снилась. Все вроде хорошо, засыпаю. Снятся какие-то травинки, и вдруг разрыв. Я просыпаюсь в холодном поту, дышать нечем, воздуха нет - все, отдаю концы. Года три мучился, а потом прошло. А потом все ушло, забылось, ни о чем я не вспоминал. Это под старость чего-то я разговорился.

Бойцы взвода лейтенанта Назарова Б. В. (сидит на станине в фуражке)

В июне сорок первого мне исполнилось 17 лет. За несколько дней до начала войны я окончил школу-десятилетку №1 в городе Первомайске и получил аттестат зрелости. Решил поступать в Ленинградский Военно-механический институт. 20 июня выслал документы, но даже уведомления не успел получить. Первые дней десять после начала войны мы имели информацию о происходящем на фронте только из газет и радио.

С начала июля наш город непрерывно бомбили, поскольку в нем находился штаб Юго-Западного фронта, железнодорожный узел, стратегический железнодорожный мост через Южный Буг. Так что немецким авиаторам целей хватало. Когда жителям Первомайска стали свободно выдавать разрешения на эвакуацию, то выехать из города уже было невозможно. Поездов для беженцев не было. Отправляли только эшелоны с заводским оборудованием и воинские составы. Несколько дней подряд мы приходили на полуразрушенную бомбежками станцию, но нас гнали отовсюду, объявляя, что этот эшелон "спецзаводской", а тот - "особый", куда беженцам доступа не было. Иногда уже готовый к отправке эшелон попадал под очередную бомбежку. Уцелевшие после нее вагоны цеплялись к воинским составам. Попасть на поезд не удавалось. Я с моими пожилыми родителями, младшими братом и сестренкой, старенькой бабушкой, после каждой неудачи, измученные и обессиленные, возвращались домой, а наутро снова шли на станцию, пытаясь вырваться из города на каком-нибудь поезде. Никогда не забуду того ощущения надвигающегося ужаса и безысходности.

С 23 июля по Первомайску поползли слухи, что город полностью окружен. А 26 июля случайно услышал, что со станции отправляется последний заводской эшелон. Вся семья побежала на станцию, находившуюся в трех километрах от нашего дома. Пока добежали, два раза попали под бомбежку. Заводской эшелон был составлен из открытых платформ, плотно заваленных станками, деталями машин, ржавыми балками, электромоторами, грубо сколоченными ящиками. Все железнодорожное начальство и охрана станции уже сбежали, никто нас с платформ не прогонял. Город продолжали бомбить. Рядом с нами дымились развалины разбомбленного локомотивного депо.

Эшелон не двигался с места - не было паровоза. Мы молили бога только об одном - чтобы бомба не попала в железнодорожный мост. Иначе - конец всем надеждам спастись... Ночью через город торопливо прошли толпы отступающих красноармейцев, какие-то обозы. Это было не отступление - бегство... Станцию снова и снова бомбили. Тяжелые часы ожидания какого-то чуда... На рассвете откуда-то внезапно появился старенький паровоз "Щука".

Наш эшелон прицепили к этому паровозу. Железнодорожные пути на мосту через Буг были целыми, но, видимо, ненадежны. Эшелон двигался очень медленно, поминутно останавливаясь. За первые сутки мы проехали всего десять километров. А дальше нам предстояла тяжелая дорога на восток. Бомбежки, обстрелы, тяжелые бытовые условия и голод на протяжении всего пути. Многие из нашего эшелона потерялись в дороге, заболели, отстали. Многие пристали к нам на бесчисленных вынужденных остановках - окруженцы, беженцы, отставшие от своих эшелонов... Двадцать дней длился этот путь до Волги. В Ртищеве наш эшелон разгрузили и направили беженцев дальше, в глубь страны. Наша семья попала в город Лысьва, а потом я уже один скитался по стране. Казань, Магнитогорск... Испытаний на прочность хватало с лихвой.

В середине 1942 года узнал, что Ленинградский военно-механический институт, в который я отправлял документы, находится возле Перми, в Мотовилихе. Я поехал туда. В октябре месяце добрался до института. Меня зачислили на артиллерийский факультет. Институт хоть и считался военным и даже давал "бронь" от призыва в армию, но все учащиеся ходили в гражданской одежде.

Сильный голод, по карточкам студентам выдавали 400 граммов хлеба на сутки... Проучился я там до начала декабря. На группу было всего шесть парней, и кроме меня, все остальные ребята были детьми преподавателей института.

Решил уйти на фронт. Получил в институте справку об отчислении и снятии с "брони", явился в военкомат и стал проситься добровольцем. Прошел за полчаса все обязательные комиссии и был направлен в 1-е Ростовское артиллерийское училище (1-е РАУ), готовившее командиров противотанковой артиллерии. Что представляло из себя училище? Училище принимало участие в летних и осенних боях на Кавказе, понесло большие потери под Моздоком и в конце 1942 года РАУ было переведено в глубокий тыл, обосновавшись в затерянном уральском городке Нязепетровске на севере Челябинской области. Оно разместилось в огромной полуразрушенной церкви, постройки еще, наверное, демидовских времен. В училище было три дивизиона, в каждом по три батареи. В батареях было примерно по 120 курсантов. Артиллерийский парк училища состоял из 45- и 76-мм пушек и 122-мм гаубиц. Вся артиллерия в училище была на конной тяге.

Обучение артиллерийскому делу и все практические занятия для курсантов проводились на "трехдюймовках".

В училище отбирали курсантов с образованием не ниже семи классов.

Больше ни на что не смотрели. Я попал в 38-й учебный взвод. Большую часть взвода составляли 18-летние ребята, вчерашние школьники и студенты.

Было человек десять бывших уголовников, молодых и наглых, попытавшихся сразу установить тюремные порядки на батарее. Была группа местных уральских жителей, все старше тридцати лет. На курсе было несколько взводов, полностью укомплектованных фронтовиками, направленными с передовой на учебу в училище.

По большому счету добрых воспоминаний о училище у меня не осталось. Прибыл в Нязепетровск, провел в училищном "карантине" несколько дней. В первый же день пребывания у меня украли все вещи, в том числе мои единственные ценности: самопишущую ручку, подаренную мне на окончание школы, большую редкость по тем временам, и, что еще обиднее, отцовскую реликвию наградные отцовские серебряные часы "Павел Буре", с гравировкой "За отличную стрельбу", полученные им в 1916 году.

Эту потерю я воспринял с большой болью, как дурное предзнаменование. 15 декабря 1942-го нас вывели из карантинного барака, сводили в баню. Всю свою гражданскую одежду мы по указанию какого-то офицера "добровольно" сдали в "Фонд обороны", о чем подписали какую-то расписку на тетрадном листе. Выдали нам изношенную форму х/б, куцые истертые шинели и истоптанные ботинки с обмотками. Рвань, а не обмундирование...

Зима 1942-1943 года была на Урале очень суровой. Морозы нередко достигали пятидесятиградусной отметки. Ночью температура в церкви, где жили курсанты, не поднималась выше ноля. Вода в ведре за ночь превращалась в лед. При Советской власти церковь превратили в склад сельхозинвентаря, здание обветшало, дуло из всех щелей. Каждую ночь перед сном нас заставляли бежать 8 километров в ближайший лес, брать на лесосеке бревна и тащить их в училище. Каждый был обязан принести бревно 2-метровой длины. Трехэтажные нары, мешки-матрасы, набитые соломой. Постоянное ощущение голода. Скудный паек военного времени - капустный суп, мороженая картошка. Хлеб - стыдно сказать - делили по тюремному обычаю. Один из курсантов отворачивался и называл того, кому надо отдать следующую пайку. Попасть в наряд на конюшню считалось за счастье, там можно было жмыха поесть! Вне строя и вне казармы курсанты были обязаны передвигаться только бегом. Дисциплина в училище была "драконовской". Давили нас нарядами за малейший намек на нарушение устава или за самую незначительную провинность. Мой взводный, лейтенант Шорников, вернувшийся после боев на Кавказе и стремившийся снова вернуться на фронт, был уважаем курсантами и вел себя достойно. Хороший парень, он неоднократно подавал рапорты начальству с просьбой о направлении в действующую армию. Мы ценили его порыв. Достойное впечатление оставил командир батареи Паришкура. Опытный и справедливый офицер. Вызывал уважение замначальника училища, немец полковник Лампель. Импозантной личностью был наш начальник училища, комбриг, по фамилии, кажется, Кудрявцев. Из бывших царских офицеров. Породистое благородное лицо, борода-эспаньолка, внимательный строгий взгляд, особая выправка и лоск.

• Предыдущая
• 28/62
• Следующая