И нитка, втрое скрученная... - Ла Гума Алекс - Страница 4

— А я и не говорю, что знаю, — ответил Чарли. Он сидел в покосившейся комнатке, опершись локтями о колени, свесив крупные тяжелые кисти рук. — Кто говорит, что я знаю? Просто я так думаю. Тоже мне, — он взглянул на Рональда и усмехнулся: — Это ты у нас умник. И все-то тебе не слава богу. И с погодой не так, и с этой Сюзи Мейер.

Рональд бросил взгляд в его сторону. Он начищал ботинки плешивой щеткой, ставя на край табуретки сначала одну ногу, потом другую.

— С чего это ты взял насчет Сюзи Мейер? Снова начинаешь, да?

Чарли засмеялся.

— Валяй, валяй, надраивай, замечательно они будут выглядеть, когда ты припустишься за автобусом.

Рональд был франтоватый малый.

— Ладно, это, кажется, мое дело, верно? — бросил Рональд. Он положил сапожную щетку на платяной шкаф и пошел на кухню.

— Поесть готово? — послышался оттуда его недовольный голос.

А голос матери отвечал:

— Подождешь немного. Прежде всего я бы поздоровалась.

— В таком случае, здравствуйте, — проворчал Рональд и повысил голос: — Почему человек вечно должен дожидаться своей жратвы?

— Что это ты такой раздражительный? — прикрикнула на него мать. — Ишь, важный какой стал.

Чарли хмыкнул. Затем поднялся, подошел к платяному шкафу, открыл скрипучую дверцу и вытащил из стопки белья свою старую защитного цвета рубашку. Встряхнул ее, она развернулась, натянул через голову и, на ходу заправляя в вылинявшие джинсы, тоже пошел на кухню.

Рональд сидел на скамейке у стены за выскобленным дощатым столом и жадно глотал из эмалированной щербатой миски горячую овсянку. Кухня, как и весь дом, была маленькой и тесной, и перемещались в ней с осторожностью, по очереди, чтобы разойтись и не столкнуть чего. Скамейка и несколько ящиков, таких, чтобы они могли свободно задвигаться под стол, служили сиденьями, а по стенам висели закопченные сковороды и кастрюли. Стены были из старого рифленого железа, изнутри кое-как выкрашенного. Они держались на деревянных подпорках, наворованных или принесенных со свалки. За дверью висел старый календарь с изображением веснушчатого голубоглазого мальчика с золотыми кудряшками, ласкающего неизвестной породы щенка со счастливой собачьей физиономией. Картинка называлась «Приятели», но подпись вместе с названием мебельного магазина, выпустившего календарь, была замазана коричневой краской. Потолок из листьев картона разбух и провис, и, чтобы не задеть его, мужчинам приходилось пригибать голову. Он был черный и заплесневел от сырости. Во всем доме стоял запах плесени, но его давно перестали замечать.

Рональд уткнулся в тарелку и мрачно поглощал свой завтрак. Свет от лампы бросал блики на его напомаженную голову. Он во многом еще был подростком, трудный возраст отражался в ожесточенном взгляде карих глаз, в презрительной ухмылке рта и в дерзкой отваге его затаенных мыслей, злобных как цепные собаки.

Чарли сказал, входя в теплую кухню и вдыхая запах горящих дров и булькавшей на огне овсяной каши:

— Доброе утро, ма. Опять потекла эта чертова крыша.

— Придется тебе ею заняться, — сказала мать, не поворачиваясь от плиты. — В нашей комнате тоже сыро. — И Рональду: — Ты бы поторапливался. Пропустишь первый автобус. — И снова Чарли: — Дом того и гляди рухнет. Не знаю, что и делать, отец-то совсем болен.

— Болен, — передразнил Рональд, выскребая из миски остатки каши и поднимаясь. — Он уж болен черт-те с каких пор.

— Ты все-таки придерживай язык, когда об отце говоришь, — оборвала его мать.

Чарли посмотрел на своего младшего брата.

— Молчал бы, если нечего сказать. Не ты этот дом строил, не ты его чинишь, не тебе и говорить.

— Придирайся, — огрызнулся Рональд, хватая со стола у своей тарелки пакет с бутербродами. — Вечно придираются, придираются, придираются…

— А ну замолчи, чертенок, — прикрикнула мать и пригрозила ему разливательной ложкой. — Замолчи и отправляйся на работу.

Рональд сунул за пазуху пакет с бутербродами и стал выбираться к двери. Он поднялся, нахмурившись, встал к ним спиной, долго возился с задвижкой, пока наконец не распахнул дверь. Завеса мелкого дождя заполоскалась перед ним покрывалом из жидкого кружева.

— Только и знаете, что придираться, — сказал он, шагнул в посеревшую уже темноту и хлопнул за собой дверью.

— Просто не знаю, что с ним будет, — сказала мать, смахивая с лица прядь волос. На лбу остался след от руки, вымазанной в овсянке. — Отец ваш совсем плох, и Каролина не сегодня-завтра разрешится. А ему все трын-трава.

— Да ничего. Ронни хороший парень, — сказал Чарли. — Он еще исправится, ма, вот увидишь. — Он улыбнулся ей. — Ну, ладно, пойду взгляну, как там сегодня наш старик.

Он прошел за занавеску в другую комнату. Пламя свечного огарка, дрожавшего от сквозняка на хромом комоде, накренившемся на неровном полу, бросало неверный свет на убогую обстановку. На широкой, прогнувшейся, дребезжащей от каждого движения кровати из-под вороха старого тряпья виднелась голова старшего Паулса. Огарок высвечивал белки его глаз и отражался в медном шарике на спинке кровати.

Когда-то, очень давно, папаша Паулс был сильным, высоким мужчиной, но теперь от него остался один скелет, детский рисунок человечка. Его темное лицо бороздили следы от схваток с нуждой и болезнью, высохшее и опустошенное лицо, черен, обтянутый тонкой кожей, чудовищная маска, грубо и наспех вырезанная из куска коричневого, в глубоких трещинах дерева. Костлявые колени вздымались под одеялом двумя острыми горными пиками и подергивались, будто горы било землетрясением; и весь он дрожал мелкой дрожью от лихорадки и сквозняка, тянувшего из щелей и старых дыр от гвоздей, которыми были испещрены стены. Ввалившийся беззубый рот был открыт, а впалая грудь клокотала и посвистывала, будто чайник на огне. Старик весь дергался, как страшная заводная игрушка.

Чарли остановился в ногах кровати и тихо спросил:

— Ну как, отец?

Ввалившиеся глаза обратились к нему, и губы беззвучно зашевелились, совсем как у выброшенной на берег рыбы. Больной старик цеплялся негнущимися пальцами за отвесную скалу жизни из последних отчаянных усилий.

Чарли сказал:

— Отдыхай, отец. Лежи, отдыхай.

Он подмигнул старику, повернулся и вышел.

— Старик плох, — сказал он, возвращаясь в кухню. Он сел за стол. Ему пришлось согнуться, чтобы уместить свое крупное тело в таком маленьком пространстве. — Сколько еще этот дождь собирается лить, ма, как ты считаешь?

— Бывает, что дней восемь, — сказала мать. — Похоже, будет скверная зима. Отцу тяжело:. придется. Может, он съест сегодня хоть немного овсянки. Уже почти ничего не может есть, бедняга. — Она вздохнула. — Многих он доконает, как зарядит, этот дождь. Ты бы посмотрел крышу. — Она поставила перед ним полную тарелку дымящейся овсяной каши.

— Взгляну, — сказал Чарли, принимаясь есть. Он подул на ложку с кашей. — Может быть, еще и нет ничего страшного.

— Если б только Ронни взялся за ум. Совсем от рук отбился. Дерзит, вечно всем недоволен, грубить стал. Он и отца расстраивает, а разве его можно волновать.

— Он! еще исправится, ма.

— Он попадет в беду. Вот посмотришь, мы еще хлебнем с ним горя.

— А, да он еще молокосос. Девчонка у него завелась, вот и все. Сюзи Мейер.

— Jа, — сказала мать, перемешивая в кастрюле остатки каши. — Да, я уже о ней наслушалась. Миссис Апполис говорила, у Сюзи был ребенок от женатого человека. Подумать только. И крутит она со всеми без разбора. Она мне не нравится, вот что я скажу. Хоть бы он и вправду не спутался с ней.

— Ну, может, она не такая уж и плохая, ма, — сказал Чарли, посыпая себе кашу сахаром. — Многие приносят в подоле, не она одна.

— Скажите, какой нашелся! — рассердилась матушка Паулс. — У тебя все хорошие. «Не такая плохая». Замечательная! По тебе, что ни возьми, все ладно. «Все приносят». Вырастишь своих, тогда узнаешь. — Она вытерла руки о грязное кухонное полотенце. — И не выгребай весь сахар. Это у нас до пятницы. Чарли улыбнулся, поднося ложку ко рту, — Ладно, ма. — Хорошо. Успокойся.