Комбатант - Бушков Александр Александрович - Страница 22

Профессор был несколько сконфужен.

— Ну, если Клейнберг… — проворчал он, сразу поумерив пыл. — Тогда, кто же спорит… — он поднял голову, глаза вновь сверкнули дерзким, вызывающим любопытством. — Алексей Воинович, мне, право же, интересно… Как вы себя чувствуете?

— Я? Прекрасно.

— Нет, я оговорился, неправильно сформулировал… Я имел в виду не вас персонально, а жандармов, охранное отделение, департамент полиции. Я немного представляю себе размах, масштабы и всеохватность политического сыска. И, как ученый, в состоянии анализировать, экстраполировать, обобщать… В ваши папки, картотеки и — что там у вас еще — должна стекаться вся информация о происходящем в империи. Все должно быть в ваших прозаических картонных папочках — вся грязь, все прегрешения, все воровство, начиная с самых верхов. Информация такой полноты и размеров, какую любая оппозиция заполучить не в состоянии. А поскольку я вас считаю людьми умными… Вам не страшно в этих ваших закромах, прекрасно рисующих общую картину? Ну вот так запросто, по-человечески, не выдавая никаких служебных тайн, можете сказать — не страшно ль вам иногда? Вы же все знаете… Мне вот представляется, что в душе вам порой жутковато…

— Это, простите, исключительно ваши фантазии, — сухо сказал Бестужев. — Нет. Мне не страшно. Не вижу я той самой измышленной вами грандиозной жути…

Ему хотелось верить, что его голос звучит ровно и спокойно. Очень хотелось верить…

Бахметов, небрежно вертя пустую чарочку, наблюдал за ним с непонятной улыбкой. «Ах ты черт, — подумал Бестужев в приступе озарения. — Он же меня изучает, словно холерного вибриона под микроскопом. Умен наш ученый господин, ох, как умен, а кроме того, давненько состоит в партии кадетов, с другими партиями водится, твердо намеренными ограничить до предела власть монарха этой их любимой придумкой, «правительством, ответственным перед Государственной Думой». Мы всю эту публику изучили прекрасно, секретными сотрудниками пронизали сверху донизу, сведений накопили немерено, в отчетах и аналитических записках систематизировали и отразили. Но ведь и они, самые умные из них, должны бы сообразить, что нас изучать следует? Как реальную противостоящую силу? Попадаются в агентурных донесениях намеки, что дело именно так и обстоит…»

— Значит, не видите… — лукаво поблескивая глазами, протянул Бахметов. — Ой ли? Большое количество точных знаний как раз и позволяет выводы делать.

— Я не делаю выводов, — сказал Бестужев. — Я служу. Служивый человек, вот вам и весь сказ…

— Понятно… — протянул Бахметов. — Изображаете нерассуждающего служаку? А мне вот отчего-то кажется, что вы гораздо умнее и тоньше, и свои мысли по многим вопросам бытия имеете, и размышляете над многим. Разговор у нас совершенно приватный, вот мне и любопытно было бы знать: видите вы какие-нибудь пути выхода из непростой нынешней ситуации?

— Чистую правду? — сказал Бестужев. — Вижу единственный выход: переловить революционеров и перевешать.

— Но ведь все не исчерпывается теми, кто бросает бомбы и стреляет из браунингов? Далеко не исчерпывается.

Он вновь был прав, Бестужеву пришлось это мысленно признать. Не в бомбистах дело, а в общем настроении умов, в распространении заразы на все российское общество сверху донизу…

— Я знаком со многими офицерами, в том числе и в генеральских чинах, — продолжал Бахметов. — Знаете ли, многие всерьез задумываются о возможных путях выхода из нынешней ситуации…

— Я не понимаю, о чем вы.

— Бросьте, Алексей Воинович, прекрасно все понимаете, вы ж на знании сидите… Многие думают над выходом, в том числе и носящие погоны… правда, с людьми вашего ведомства мне до сих пор не приходилось на эти темы беседовать, отчего во мне и пробуждается живейший интерес.

Бестужева этот разговор утомил. Прервать его грубо было бы не вполне вежливо, втягиваться в долгую дискуссию тем более не хотелось. Он искал выход — и очень быстро нашел. Основываясь на том, что его собеседник — интеллигент, человек ученый, а значит, во многих отношениях вполне предсказуем и ясен, как на ладони. Достаточно изучен этот подвид фауны, знаете ли. Интеллигент не признает логику, опираясь более на эмоции, он, как правило, настроен атеистически, но при этом, вот занятно, мистик законченный… А ну-ка…

Не прикасаясь к наполненной профессором стопке, Бестужев наклонился к собеседнику через стол, посмотрел ему в глаза — долгим, проникновенным, печальным взглядом — и сказал едва ли не задушевно:

— Дорогой Никифор Иванович, вы уверены, что этот разговор вообще имеет смысл?

— То есть как это? — взвился Бахметов. — Судьба Родины…

— А вы уверены, что это должно вас волновать? Простите, я неточно выразился. Вы вообще уверены, что существуете в виде реального, физического, мыслящего тела и ума? Что вообще существует вокруг вас реальность?

— То есть? — профессор был заметно озадачен.

Бестужев ровным голосом спросил:

— Вам не доводилось читывать американского писателя Эмброуза Бирса?

— Не припоминаю такого.

— Жаль, — сказал Бестужев. — А мы однажды, несколько человек, застряли на несколько дней в номере дешевой гостиницы в крохотном городишке Могилевской губернии. Зарядили ливни, и заниматься той работой, ради которой мы прибыли, не было возможности, а пить нам, будучи при исполнении, категорически не полагалось. От скуки болтали о чем угодно — о женщинах, воздухоплавании, возможности жизни разумных существ на Марсе… Как-то незаметно перекинулись на изящную словесность, и поручик Беклемишев подробно пересказал нам забавный рассказец этого самого Бирса. Батюшка у него был закоренелый англоман, так что поручик с детства был окружен книгами главным образом на английском, соответственно, английских и американских беллетристов… Хотите послушать?

— Ну, я не знаю, имеет ли смысл сейчас…

— Имеет, — мягко, но настойчиво сказал Бестужев. — Иначе вы не поймете, куда я клоню… Так вот. В рассказе этом действие происходит во время междоусобной войны в Северо-Американских Штатах. Солдаты одной из сторон, захватившие шпиона, решили его повесить на перилах моста. Надели петлю на шею, столкнули с моста над рекой… да вот ведь как обернулось — веревка возьми и оборвись! Несостоявшийся висельник падает в воду, сохранив ясность мысли и жажду жизни, стремится спастись — плывет по стремнине, осыпаемый градом пуль, каждый миг ожидая смерти. Однако стрелки промахнулись, погоня отстала, и он, долго борясь с бурным течением, все же ухитряется выплыть на берег. Долго, не одну версту, пробирается по чащобе и наконец, вот счастье, выходит к своему родному дому, располагавшемуся в тех же местах. Слезы наворачиваются у него на глаза при виде фамильного гнездышка, он готовится вознести Господу молитву за спасение… и тут в ослепительной вспышке все для него кончается, мир гаснет, бедняга проваливается в смертное небытие… Ничего этого в действительности не было, понимаете? Ни оборвавшейся веревки, ни бегства под пулями, ни долгих блужданий по лесам, ни родного дома… Все эти события, в реальности отнявшие бы не один час, на деле разыгрались лишь в его воображении за те считанные секунды, пока он падал с моста, и петля еще не затянулась, не удушила…

— Вздор какой-то… — промолвил Бахметов чуточку настороженно.

Учуяв эту настороженность, Бестужев ухмыльнулся про себя. И уверенно продолжал:

— Я, конечно, не ученый-физиолог, да и ваши научные интересы от физиологии далеки, но это не мешает делу… Вы ведь наслышаны, наверное, что бывали случаи, когда перед глазами тонущего или сорвавшегося со скалы человека проходила вся его жизнь — долгими, обстоятельными, подробными картинами, словно на экране синематографа текла вся жизнь… Конечно, те, кто захлебнулся или разбился, ничего уже не могли рассказать, но многим удавалось спастись, и они потом как раз об этом и говорили…

— Да, я слышал подобное.

— Вот видите. Согласитесь, с научной точки зрения можно считать установленным, что человеческое сознание способно на странные вещи. Наподобие той, о которой говорилось в американском рассказе. — Бестужев сделал точно рассчитанную паузу и продолжал тихо, доверительно: — Представьте, что ничего этого нет, — Он обвел рукой внутренность роскошного купе. — И меня, кстати, тоже нет. Вы не живете сейчас, Никифор Иванович. Вы агонизируете. Вы стали жертвой железнодорожной катастрофы или очередной эсеровской бомбы, утонули при купанье… да просто, поскользнувшись на мокрой брусчатке, ударились затылком… Одним словом, для вас на этом свете тикают последние секунды. Вы лежите на больничной койке… либо просто на улице, жизнь уходит, сознание бесповоротно тускнеет… и в этот смертный миг ваше сознание вытворяет прелюбопытнейшие вещи. Вам просто-напросто мерещится за считанные секунды, что вы живете полной жизнью — недели, месяцы, годы… Что вы ведете научную и преподавательскую деятельность, выпиваете с коллегами и спорите с ними о судьбах России, проводите ночи с очаровательными женщинами, обедаете у «Яра»… наконец, вам мнится, что вам поручена ответственная миссия по розыску аппарата Штепанека, что вы пьете неплохой коньяк с жандармским ротмистром и ведете с ним умные беседы… А ничего этого нет. Вообще. Ничего нет. Есть только ваше угасающее сознание, в краткие секунды превращающее мгновения в целые годы насыщенной жизни. Но неожиданно сверкнет ослепительная вспышка, сомкнётся мрак, и вы провалитесь в небытие… А вместе с вами, соответственно, все созданное вашим воображением — этот экспресс, купе, коньяк, да и я… Сон вот-вот оборвется…