Румынские сказки - Крянгэ Ион - Страница 27

• Предыдущая
• 27/76
• Следующая

Шперлэ — вот как назвал своего сына один царь, а было это давным-давно. Когда я услышал эту сказку, очень я этому имени подивился, тут же подошёл к бабушке и спросил у неё, что же это за имя такое; но бабушка отослала меня к дедушке, дедушка же снял с полки святцы, перелистал всю книгу из конца в конец, имена всех святых, больших и малых, за все дни года перечитал, но имени Шперлэ так и не нашёл. Только когда дедушка протирал уже очки и клал святцы на место, сказал он мне, что, верно, был тот царский сын очень ленив. Ибо что такое «шперлэ», как не потухший жар, и как же ещё назвать того, кто вечно возле печи сидит да щипцами золу помешивает, коли не Шперлэ. Тут мне всё стало ясно, и сказал я, что, конечно, так оно и было.

Ну, а раз так, надо ли объяснять, почему нравилось Шперлэ плескаться с утками и гусями в пруду, а затем валяться с поросятами в непролазной грязи?

Рассказываю я вам об этом, чтобы вы поняли, почему невзлюбил Шперлэ и царь и все придворные; они считали, что он совсем никудышный человек, и только путается у всех под ногами. В кого он такой уродился, не знаю, потому что царь и царица были люди как люди, а два старших брата Шперлэ так же походили на него, как день на ночь, а может, и того меньше. Были его братья статные как дубы, такие сильные, что могли бы, кажется, землю надвое расколоть, и притом такие умные, что знали все тайны земные, как свои пять пальцев.

Но это всё присказка, сказка будет впереди.

У царя, как у всякого доброго христианина, было своё поле, где он осенью и весной сеял так же, как и мы сеем, коли есть где посеять, а летом собирал урожай так же, как и мы собираем, коли есть, что собрать. Только одно было у него по-иному: на наших полях вырастает и осот и куколь, да головня порой пшеницу попортит, а у царя не то: на его поле у пшеницы стебель золотой, а колосья из драгоценных каменьев, так что и смотреть на них глазам больно.

Хорошо шли дела у царя, и в скором времени стал он хозяином зажиточным: и скота в хлевах у него немало, и закрома зерном наполнены, да и деньжата на чёрный день отложены. Привалило человеку счастье, да и только! Но счастье-то — оно, слышь, переменчиво. Вдруг возьмёт да и уйдёт, скажем, от меня к тебе, а то и обоих стороной обойдёт и отправится к чёрту на кулички.

В один прекрасный день проснулся царь в великой печали. Горе, горе! Что такое? Вот так штука! Караул! Да что случилось? Слышь, этой ночью заявился кто-то словно из-под земли вырос, и вытоптал всё царское поле. Да не говорите?! Так оно и есть! А что же сторожа-то смотрели? Как будто они что-нибудь понимают…

И пошло в тот год у царя всё шиворот-навыворот.

— Научите, что мне делать? — спрашивает царь у советников.

Всяк советник свой совет подаёт.

Один говорит:

— Надо бы позвать владыку, молебен отслужить.

Другой возражает:

— А я бы вот что сказал, великий царь: не след на другой год сеять, и весь сказ!

— Так, по-твоему, — спрашивает царь, — чтобы мышей извести, надо дом спалить?

Только когда совет к концу приходил, поднялся один советник поумнее и сказал:

— Будут у нас хорошие сторожа, так нечего бояться.

Аминь! Но где найти такую охрану? Уж, конечно, не мы охранять будем, да и не вы, — у нас с вами и своих забот по-горло. Кто же, тогда? Глядь, выходит вперёд старший царский сын — он, мол, поле устережёт, и всё будет в порядке.

— Хорошо, дорогой мой, — сказал ему отец. — Иди и помни, что в эту ночь ровно год исполнится, как моё поле повытоптали.

Отправился царевич на великий подвиг. С головы до ног в кольчугу закован, в руке — тяжёлая палица, на бедре колчан с отравленными стрелами. Пошёл врага в смертном бою одолеть.

Все придворные очень на царского наследника понадеялись, но недаром в пословице говорится: к хвалёной груше не иди с большой торбой.

Меня же смех разбирает, да и только, ей-богу! А если кто из вас хочет узнать почему, так пусть потерпит: сам всё поймёт из моего рассказа.

Вышел витязь на середину поля, выбрал себе местечко поудобнее и притаился за чертополохом, словно охотник ночью в засаде: постелил себе мягкой травы, осмотрелся вокруг, снял кожух, положил его под голову и как добрый страж, растянулся на земле.

Вот лежит он, глаз не смыкает, звёзды на небе считает, лежит, не спит, ждёт. Вдруг около полуночи слышит он, как подле него кто-то — «хруст-хруст-хруст».

Стало ему вдруг как-то не по себе: ноги и руки ослабли, в горле ком какой-то застрял, вот-вот задушит. Сунул царевич руку в колчан, достал стрелу, наложил её на тетиву, натянул, хотел выстрелить. А в кого? В того, что подле него хрустит. Но тут взошла полная луна, и увидел витязь малюсенького мышонка. Увидел — да как закричит:

— Стой, я тебя застрелю!

— Не надо, не стреляй!

— Нет, застрелю — это ты поедаешь посевы моего батюшки!

Но мышонок-то, слышь, шмыг и в кусты. А из кустов на целую сажень в землю ушёл, потому что не так был он глуп, чтобы с самим царским сыном в спор вступать.

Витязь наш успокоился, поднялся, осмотрелся, решил, что опасность миновала, и — прости его господь! — опять растянулся на земле.

Вот так-то!

В те поры — может, вы о том знаете, а может, и не знаете — являлись по ночам всюду, где им только ни вздумается, двенадцать небесных кобылиц, а вёл их за собой волшебный жеребец. Жеребец тот и кобылицы много вреда людям причиняли, но совладать с ними никто не мог, потому что, как только они в путь отправлялись, начинал дуть ветерок, сладкий, нежный.

Ничто на целом свете не может так усыпить человека, как тот сладкий ветерок.

В ту ночь, когда сторожил царевич нивы золотой пшеницы, тоже поднялся вдруг нежный ветерок. Вслед за ним пустились в путь двенадцать кобылиц, а волшебный конь впереди. Случилось всё так же, как и в прошлом году. Спал витязь, сны сладкие видел, наутро проснулся, глядь — на поле ни колоса, словно косой оно скошено. Схватился с такой радости царский сын за голову и побежал во дворец доложить обо всём царю.

— Ну что, добрый молодец, с большой удачей тебя?

— Где там, с великим горем! Так, мол, и так. — И рассказал он о мышонке да о всякой другой чертовщине.

Повздыхал тут царь над такой божьей милостью, но всё же оставалась у него надежда, что в следующем году второй сын лучше с делом справится.

Большое дело в жизни надежда, ничего не скажешь! Только я человек маленький и могу сказать лишь одно: и второй витязь тоже дал маху.

На третий год поднялась в царстве великая суматоха: все в тревоге, в расстройстве, думают: погубит опять нечистый посевы, а сторожить в эту ночь уже некому.

Оповестили всё царство, во все города дали знать, что если найдётся какой смельчак, то выдадут ему десять золотых, не считая одёжи и других даров поменьше.

Пришёл один, пришёл другой, но как узнавали о мышонке и всём прочем, рады были с самих себя рубашку отдать, только бы унести назад ноги.

Я тоже пришёл к царю и говорю ему:

— Великий царь-государь, так, мол, и так, давай я тебе помогу.

Царь меня спрашивает:

— Чем же ты мне поможешь?

— Слушай! Мы у себя в Молдове как только увидим, что посевы всё равно пропадут из-за птиц ли небесных, из-за жары ли, из-за засухи ли, то косим до срока и отдаём всё на корм скоту. И тебе, почему бы, твоё величество, не скосить посевы; так ты хоть солому сохранишь.

А царь подумал маленько и спрашивает:

— Больше ничего не скажешь?

— Ничего.

— Ну, коли так, ступай себе с богом; кланяйся от меня жене своей и сыновьям, и всем в твоей деревне, и князю вашему, коли доведётся тебе его встретить.

А я ему на это:

— Будь здоров, твоё величество, и всего тебе наилучшего!

Видно, пришёл я не вовремя, даром столько вёрст отмахал. Но, утешал я себя, как я дело разумел, так его и сделал. А что сделано, то сделано.

Что случилось дальше, узнал я уже позднее. Вот послушайте.

• Предыдущая
• 27/76
• Следующая