Любовь кардинала - Энтони Эвелин - Страница 49

• Предыдущая
• 49/59
• Следующая

– Разыгрывается буря, сир. Мы не можем рисковать и ехать по открытой местности.

Людовик посмотрел на него сверху вниз и злобно нахмурился. Он промок насквозь и жутко боялся простудиться.

– Мы можем поехать в Версаль, – сказал он. – Мои апартаменты в Лувре пусты, и нас там никто не ждет. Отправимся в Версаль и там переночуем.

Гито покачал головой.

– Сир, взгляните на эти тучи, несущиеся с востока. Через двадцать минут станет темно, и мы окажемся посреди разыгравшейся бури. А на дороге может произойти все что угодно. Может быть, ваши покои в Лувре и не подготовлены к вашему возвращению, но Ее Величество там, во дворце, и вас, конечно, тепло встретят и вкусно накормят.

Выпал удобный случай, и капитан, как смелый человек, решил им воспользоваться. Если удастся уговорить короля, то будущее его, Гито, обеспечено – так обещал кардинал. Многим из окружения Людовика, не только ему, было велено воспользоваться малейшей возможностью, чтобы свести короля с королевой. И эта буря была послана самим Богом. На продолжение путешествия не оставалось никакой надежды.

– Я хочу поехать в Версаль, – сердито возразил Людовик. – Я не желаю возвращаться.

– Вы рискуете жизнью, сир, – запротестовал Гито. Резкий порыв ветра сорвал шляпу с головы короля, и она покатилась по грязным лужам. – Кони боятся грома и молнии, а ваша кобыла не выносит бури. Я настаиваю, сир, на возвращении в Париж.

И вдруг Людовик почувствовал, что сыт по горло. У него не осталось сил отбиваться от наседавших со всех сторон советчиков. Ко всему еще и погода загоняла его в капкан, которого он больше всего на свете старался избежать. Воля к сопротивлению разом оставила короля, он взял мокрую шляпу из рук Гито, вытряс из нее грязь и воду, натянул на голову, скомандовал:

– В Париж, господа! – и повернул коня в обратном направлении.

– Как все произошло? – раздался шепот во тьме у уха Анны. – Король не обмолвился ни словом ни со мной, ни со своим духовным наставником.

– Я вовремя получила весточку от Гито, – ответила Анна. – И к его приезду все было готово: на столе – любимые блюда, а де Хотфор по моей просьбе вела себя очень мило и привела короля в хорошее настроение. Все мы выражали радость в связи с появлением нашего повелителя. Ему ничего не оставалось, как провести ночь со мной.

Анна закрыла глаза и поежилась. Это оказалось самым трудным испытанием в ее жизни: долгий, напряженный вечер в обществе мужа, причем задача покорить его ложилась всецело на нее, хотя каждая жилка в теле протестовала против того, что она намеревалась сделать.

– Признает он ребенка своим?

– Думаю, да. Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом.

– Поздравляю от всей души, Мадам. Теперь выбросьте все случившееся из головы. Повторять ваше испытание нет нужды. Одного раза – вполне достаточно.

– Я так боялась, – прошептала Анна. – Я так боялась за ребенка. Внебрачное дитя королевы дозволяется задушить при рождении, так?

– Думаю, да, – мягко сказал Ришелье. – Если этого хочет мать. По законам Франции никто не имеет права убить невинное дитя. А вы ведь хотите иметь ребенка?

– Да, – согласилась Анна. – О да. Сейчас хочу! Сначала я боялась, молилась, чтобы случился выкидыш. Не могла спокойно подумать о том, что может произойти. Но теперь, если я его потеряю, я умру. Я уверена, что это будет мальчик.

– Я тоже. И он станет великим королем. Но вы отдаете себе отчет в том, что это означает? Вы должны забрать у меня свое кольцо. Пока не родится ребенок, я к вам приходить не смогу.

Королева ответила не сразу. Нет, она его, конечно, не любит. Нет, нет, мысленно протестовала Анна. Это немыслимо. Но тогда почему она плачет? И откуда такая боль, как будто ей нанесли удар прямо в сердце?

– Почему нет? – услышала она собственный голос, полный слез. – Почему вы не сможете приходить? Вы так мне теперь нужны.

– Это приятно слышать, – мягко сказал кардинал. – Очень приятно. Но продолжать наши встречи слишком опасно. Де Сенлис станет недоумевать: почему король продолжает свои тайные визиты, когда посетил вас открыто? Мужайтесь, Мадам. Наберитесь терпения и верьте мне. Думайте о нашем ребенке и о счастье, ожидающем нас. Когда он родится, я не стану вам нужен. И умоляю, не плачьте. У нас еще осталась часть ночи, не будем тратить ее на слезы.

6 сентября 1638 года, в воскресенье, Анна проснулась ранним утром. В последние недели беременности она стала так уставать, что участвовала в бесконечном ритуале дворцовой жизни, находясь словно в тумане. Вместе с королем и Двором она переехала в Сен-Жермен-ен-Лей, где предстояло родиться ребенку. Все было готово. Прислуга инфанта назначена, ясли устроены, а окружавшие Анну придворные старались превзойти друг друга в стремлении услужить матери будущего дофина. Никто не сомневался, что родится мальчик. Гадалки и звездочеты по всей Франции немало потрудились, предсказывая дату рождения и пол ребенка. Никто, впрочем, даже не заговаривал о принцессе. Иногда Анне даже хотелось, чтобы родилась дочь, и она твердо решила, что будет любить ее еще больше, чем сына. Ожидание материнства преобразило королеву. Ее красота как-то смягчилась, она стала более спокойной и терпимой. А когда ей делалось одиноко, или она не очень хорошо себя чувствовала, на помощь приходили его письма, доставляемые втайне и жадно ею проглатываемые. Эти любовные письма были написаны человеком, никогда не выражавшим иа бумаге интимные чувства. Но Анна читала между сухих официальных строк и улыбалась при мысли о врожденной осторожности автора. Слишком уж много ему довелось прочитать писем, написанных королевой или направленных в ее адрес, чтобы он мог полностью довериться ей – такой неудачнице в личной переписке. Он заверял Анну в своем уважении и привязанности, вспоминал, как они расстались, и королева понимала, что ему хотелось бы сказать, и удовлетворялась этим.

Сегодня, темным сентябрьским утром, Анна почувствовала первые схватки. В течение трех часов она не разрешала повивальной бабке, мадам Перроне, рассказывать кому-либо об этом. В уединении своей комнаты выслушала мессу, но к пяти часам схватки усилились, и королю сообщили о случившемся. Когда рассвело, Анну уложили в специальную постель с подставкой для ног и перилами у изголовья. В этой постели рожала Мария Медичи. Занавески были раздвинуты так, чтобы все могли видеть королеву. Комната начала заполняться людьми. Восемь стульев, покрытых шитой золотом тканью, поставили возле стен для самых знатных дам Франции и прислужниц королевы. Они уселись на них, следя в ожидании за Анной. Все свободное место было заполнено священниками и знатью, имевшей право присутствовать при родах. И когда Анна в муках открывала глаза, комната казалась просто морем лиц, тянущихся к ней, глазеющих, болтающих, поглощающих воздух, которого ей так не хватало. В помещении было удушающе жарко, и помимо возбужденной болтовни из соседних комнат слышался постоянный шум и звон. Она словно тонула, погружаясь в боль, жара и шум постепенно таяли где-то вдали, оставляя ее наедине с невыносимым страданием, которое, казалось, не могло стать сильнее и однако усиливалось с каждым мгновением. Король не приближался к жене, что показалось очень странным мадам де Сенлис и мадемуазель де Хотфор, которая находилась в толпе вне спальни.

В девять часов раздался громкий крик.

– Пошлите за хирургом! Скорее, королева в опасности!

И тогда Людовик наконец-то подошел к Анне. Толпа расступилась перед ним. Придворные расталкивали друг друга, чтобы он мог приблизиться к постели, на которой его жена лежала в такой агонии, что король тут же отвернулся, а его желтоватое лицо стало совсем больным и желтым.

Он не хотел видеть, как она страдает, или слышать ее крики. Королева предала его, и Людовик это знал – кому же еще знать! – и теперь, когда приближался миг рождения ребенка, он не мог более скрывать это от себя. Он признал беременность жены, принял поздравления, пришедшие со всех концов света, притворился, будто верит, что все это – результат случившегося между ними в ночь его возвращения в Париж, но в глубине души не переставал сомневаться, И теперь, стоя в спальне королевы и наблюдая за последними конвульсиями родов, он сознавал, что чей бы это ребенок ни был, сам он тут ни при чем.

• Предыдущая
• 49/59
• Следующая