Звенит слава в Киеве - Озерецкая Елена - Страница 20

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая

Над маленьким холмиком склонял свои тёмные ветви кипарис. На камне греческими буквами было написано одно только слово: «Предслава». Андрей рассыпал по могилке охапку роз, алых, как камушек в перстеньке, снова надетом на его палец.

— Господин, — сказал Харитон, — сегодня поутру приплыл корабль киевский…

Ещё вчера бурной радостью наполнили бы эти слова сердце Андрея. А сейчас… сейчас ему было почти всё равно. Даже жаль стало — могилку покинуть придётся. Нельзя же остаться навсегда в Константинополе. Одна будет лежать Предслава.

— Харитон, — тихо обратился он к греку, — я оставлю тебе денег. Приноси когда цветов ей…

— На то денег не возьму, — сурово сжав губы, ответил Харитон, — могилка та и мне родной стала. Будь покоен, господин. Пойдём теперь. Ишь в волосах у тебя ровно снегом припорошило. Нелегко, видно, тебе та ночь пришлась. Пойдём. Надо тебе с русскими повидаться, насчёт отъезда узнать.

Низко-низко поклонился могилке Андрей, так низко, как в тот день, когда шестнадцатилетний подросток склонился перед двенадцатилетней невестой своей, и медленно, не оборачиваясь, пошёл с кладбища.

Через неделю набитый дорогими товарами корабль киевского купца Фёдора Кривого медленно плыл по волнам Золотого Рога. Уходили вдаль сверкающие на солнце шпили Константинополя, башни святой Софии и белые крылья парусов в порту. Уже давно нельзя было различить на причале тучную фигуру Харитона, да Андрей и не смотрел в ту сторону. Глаза его не отрывались от тёмной стены кипарисов, — там, в южном предместье города, пряталось в густой тени маленькое кладбище…

— Что ты, батюшка мой, сиднем сидишь, наверх не сходишь, ветерком не обдуешься?

Андрей взглянул на румяное, весёлое лицо Федора. Купец был могуч — в плечах косая сажень, руки, ноги — ровно балки под крышей, а ладонь, лежавшая сейчас на плече пассажира, могла вместить самую большую чашу. Загребущая рука у купца — где ни учует деньгу, сама туда протянется. Немало и с Андрея сгрёб, даром что свой…

— Да вот, писал тут кое-что…

— Пишешь всё, пишешь. Об чём это?

— Обо всём, что повидать довелось, князь спрашивать станет.

— Долго ль ты на чужбине жил?

— Четыре года с лишним…

— Заскучал, что ли?

— А как же иначе? По себе знаешь небось!

— Да некогда нам скучать-то. Туда-сюда плаваешь, получше купить-продать ловчишь, даже глотка охрипнет. Хитры они, чужеземные-то, и торговать мастера.

— Сам-то ты другой, что ли?

— Зачем другой? — громогласно захохотал Фёдор. — И я берегусь. В торговле без того нельзя.

— А скажи ты мне, Фёдор, скоро ль до Киева доплывём?

— До Киева-то? Да вот, считай: от Царьграда до Дуная клади пятнадцать дней. От Дуная до устья батюшки Днепра — ещё десяток. Ну и вверх по Днепру худо-бедно дней пятнадцать набежит. Это коли всё ладно будет. Неделю уж плывём, стало быть, через месяц родному Киеву поклонимся!

— Ты всё занят да занят. Давно хочу попросить — расскажи ты мне, что дома нового, всё ль подобру-поздорову?

— Худого не слыхать. Богат, приволен Киев-град. В чужих краях, как приплывёшь, и то нахваливают, про князя нашего речь ведут.

— Как князь-то? Здоров ли?

— Болеть особо не болел. Однако ж, сам знаешь, года его не малые. Четыре года на восьмой десяток перевалило. По жене, говорят, тоскует.

— Молодые князья что?

— Переженились все. У Всеволода от грекини его сын родился. Владимиром, по дедушке, назвали.[16] У Анны-то Ярославны есть кто?

— Сын. Филиппом назвали.

— Не тоскует княжна?

— Привыкла. Сперва-то, конечно, тяжко ей было. Ну, а теперь, сам понимаешь, ребёнок. Да и уважают её все. Король без неё шагу не ступит, во всех делах совета спрашивает.

— Ишь ты! Знай наших! Русские нигде не пропадут!

— О других княжнах слыхал ли что?

— Доводилось. Плавал я с товаром на остров Готланд, что в море за озером Нево[17] лежит, так там болтали купцы, будто Елизавета Ярославна своему норвегу Гаральду двоих девок родила.

— Сыновей нет у ней?

— Не слыхать.

— Анастасия как? Видал я её, как во Францию ехал, а с той поры не знаю ничего.

— И у той всё ладно. Тут вернулся кое-кто из тех дружинников, что дал князь Ярослав для оберегу, когда Эндре ихний Анастасию из Киева домой, в Венгрию, увозил. Баяли они, будто монахи наши, с княжной посланные, дивных монастырей понастроили, кельи прямо в горе выбили.[18]

— Не притесняют их, стало быть, иноверцы?

— Нет. Эндре-то сам русской княжны сын, говорят…

— Слыхал про то… Много русской крови в королевских домах по всей Европе.

— Вот и французский король будет русёночком, — засмеялся Фёдор, — а буде тоже на нашей женится, и вовсе обрусеют короли французские…

— Долго ещё Филиппу до женитьбы. Ходит-то ещё через пень-колоду.

— Ты-то что ж из Франции жену не везёшь?

Лицо Андрея потемнело.

— Так живу… — коротко ответил он.

— Ну, ну! А то приходи в Киеве. Высватаю…

— Пока что — до свадьбы — расскажи, где стоять по пути будем?

— Аи много где. Насмотришься…

Стоянок действительно оказалось много. Бойкий купец всюду хоть помаленьку да торговал, и мучительное нетерпение сжигало Андрея. Теперь, когда родина была уже так близко, разлука с ней казалась особенно тяжкой. О покинутой в Константинополе могилке он старался не думать. Слишком горько, слишком свежа ещё рана. Потом, когда где-нибудь в тиши поселится… Да разве знает он, где жить доведётся? Что князь Ярослав укажет? Может, не приведи господь, ещё куда пошлёт?

Киев открылся как-то внезапно. Повернул вдруг Днепр—и словно занавеску откинули — вот он, гляди! Пасмурный был день, а тут как раз солнышко, будто по заказу, выплыло. Засияли купола золотые…

К берегу чалились медленно, осторожно. Очень много разных кораблей столпилось, не сразу место найдёшь. Фёдор ругался до хрипоты, орал на своих и чужих матросов. Свои-то помалкивали, а чужие в долгу не оставались. Андрей, сжимая шапку в руке, неотрывно глядел на буйную сутолоку киевского порта. Ещё шумнее, ещё многолюднее стал он за эти годы. Прибавилось и кораблей, и товаров, и крику, конечно. Да никак и церкви новые на горе выросли? И Подол словно пошире прежнего раскинулся!

— Здравствуй, мать городов русских, подобру ль, по-здорову ль живёшь? Принимай сына из дальних краёв! — тихо шептали губы Андрея.

Наконец Фёдор кончил орать. Скрипя боками о береговые брёвна, корабль притёрся к пристани.

— Слышь, Андрей! — закричал Фёдор. — Кладь тебе сейчас тащить, аль завтра можно?

— Завтра, завтра! До свиданья, Фёдор! — торопливой скороговоркой ответил Андрей, сбегая по шатким сходням. На берегу он остановился, чтобы перевести дух, — уж больно гулко стучало сердце… Под ногами шуршал белый, гладкий днепровский песок. Свежий ветер покачивал деревья и приносил с киевских улиц родной незабываемый запах жилья. Пахло печным дымом, навозом и смолой, слегка наносило чад от подгоревшего у незадачливой хозяйки мяса…

Андрей захватил рукой горсть горячего, нагретого солнцем песка и с нежностью поднёс его к внезапно пересохшим губам.

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая