Улыбка пересмешника - Михалкова Елена Ивановна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/63
• Следующая

Мой бывший муж хитер и злобен. Они наверняка приехали на свое обычное место и даже, наверное, пару дней рыбачили. Но потом он убил Сеню и спрятал его тело, а раз они были на острове, значит, он его там закопал – других вариантов нет.

– Утопил, – Бабкин пожал плечами.

– Нет. Кирилл слишком осторожен. Тело могло всплыть, его могли увидеть случайные ныряльщики – ничего нельзя исключать. В конце концов, они могли оказаться не единственными рыбаками в тех местах. Нет, я уверена, что он его закопал.

– Сколько лет назад все случилось?

– Восемь.

– За это время труп истлел до костей. Его съели черви.

– Пускай. Пускай будут кости. Я сделаю все необходимые экспертизы и докажу, что мой муж виновен в Сениной гибели. После насильственной смерти на трупе должны остаться следы.

– Один вопрос... – протянул Макар. – Зачем? Допустим, вы действительно правы, и труп приятеля вашего мужа не уплыл по реке, а лежит в земле под ивами. Вы настолько тепло относились к Сене, что хотите покарать убийцу?

Она негромко рассмеялась, откинув голову назад.

– Полагаете, я собираюсь шантажировать бывшего мужа? Ошибаетесь, Макар Андреевич. Иначе я бы не заводила речь об экспертизе. Нет, я хочу...

Клиентка вдруг замолчала и прикрыла глаза. Лицо ее приобрело спокойное, почти умиротворенное выражение. В ту секунду, когда Бабкин повернулся к Илюшину, она открыла глаза и сказала, словно и не замолкала:

– ... уничтожить его. Поверьте, у меня на то есть свои причины. Я не собираюсь нарушать закон. Мой муж – убийца, и я хочу, чтобы он сидел в тюрьме. Это сокрушит его. От такого удара он не оправится.

Илюшин внимательно смотрел на нее. Несмотря на некоторые странности, госпожа Венесборг не походила на сумасшедшую. Скорее наоборот – она походила на очень, очень здравомыслящего человека. Пожалуй, ему было бы приятнее с ней общаться, если бы в ней оказалось поменьше здравомыслия. Оно представлялось чем-то сродни программе, заложенной в робота.

– Полтора квадратных километра? – хмуро произнес Бабкин, оценив молчание напарника как готовность согласиться. – Как вы себе это представляете?

Она обернулась к нему. Серые глаза стали похожи на две льдинки.

– А вот это уже ваши сложности. Проявите фантазию.

По дороге на вокзал водитель Николай косился на меня – никак не мог взять в толк, зачем шеф решил лично встретить с поезда клиента. Но водители у меня мужики дрессированные, вопросов лишних не задают: сел Кирилл Андреевич в машину – значит, так и надо. Второй раз Николаша удивился, когда на Курском я велел ему идти к поезду, а сам направился в противоположном направлении: он-то решил, что клиент – мой знакомый, а тут выясняется, что я на вокзал приехал по собственной надобности. И на туповатом Николашином лице было написано: «Зачем? Можно было меня сгонять...»

Можно, да не нужно. Никаких дел у меня на вокзале не было, а просто захотелось взглянуть на поезда. Детское желание, глупое. А может, не такое уж и глупое – как посмотреть.

Вокзалы я ненавижу с детства, а особенно – станции на пути следования поездов. Чья-то неведомая жизнь пролетает мимо на всех парах, а ты стоишь в пыли и смотришь ей вслед. Если и повезет куда-нибудь поехать, так только в плацкартном вагоне, где вонь от тел и туалетов, любопытные глаза, сквозняки, желтоватое белье и ненавистные с детства колючие пледы. Попробуй запихай их в пододеяльники! Сволочь какая-то придумала эти пледы, точно.

А станции? Кучи щебенки и песка между путями, серая от пыли крапива, заброшенные ржавые вагоны, лопухи – тоже серые... Одно слово – убожество. Как вся эта страна.

Я родился и вырос в поселке, который называется Сортировочный. Понятно почему: через него много путей проходит, грузовые вагоны сортируют: одни на север, другие на юг, третьи на Москву или в Архангельск... Только никакой сортировкой мне в этом слове и не пахло, а пахло сортиром, вот чем! Вонью, мочой и нищетой. Правильное было название у нашего поселка, очень ему подходящее. А следующей, в десяти минутах езды на электричке от нас, была остановка под названием Четыреста пятьдесят третий километр. Ясно? Даже имени собственного не присвоили станции, лишь трехзначный номер.

В нашем поселке, конечно, происходила сортировка, правда, немного не та, о которой все думали. Людей сортировали по сортам дерьма. Ведь в сортире-то что? Правильно. Оно самое. Что полегче – всплывает, что потяжелее – ложится на дно.

Вот только мне не хотелось вливаться в эту струю. Я с восьми лет, стоя в пыли перед несущимися мимо, жаром обжигающими поездами и электричками, знал: уеду отсюда, уеду, выкарабкаюсь из этой выгребной ямы. Ни на кого рассчитывать, кроме себя, не приходилось: батя пил, мать и вовсе стала слаба на голову после того, как ее клиент приложил об косяк за то, что порезала его при стрижке... Да я их, честно говоря, плохо помню. Кормили, поили, одевали, сильно не били – и на том спасибо.

У нас было так: кто сильнее, тот и выживет. Не можешь защититься – значит, не судьба тебе жить спокойно в поселке Сортировочный. В двенадцать лет я первый раз лег под электричку между рельсами – всех так проверяли, кто хотел доказать, что он настоящий пацан. Хорошо, старшие парни предупредили меня, чтобы рот держал открытым, а уши, наоборот, зажал, и еще сказали, чтобы по-маленькому сходил за пять минут до «свистульки» – так у нас электричку называли. Потому что если встал с мокрыми штанами после «свистульки» или, еще хуже, с обгаженными – все, считай, не прошел испытания: позор на всю жизнь и такие клички, от которых не отмоешься.

Были у меня какие-то мысли в голове или нет, пока я на шпалах лежал, – этого я не запомнил. Только помню, что очень жарко было, а в нос мне набилась мелкая галька оттого, что я голову вжал в землю, когда надо мной понеслось – с визгом, грохотом, с такими звуками, которым и названия-то нет, как если бы дом уронили на рельсы и потащили с огромной скоростью, а все жители внутри заорали изо всех сил. И уши у меня лопнули, да. Это я тогда так решил, по незнанию. Думал – встану, а из ушных дырок у меня кровь хлещет, и больше я ничего никогда не услышу.

Так оно и случилось, кстати. Когда утащили дом, я, не помню как, встал, камешки из носа отшмыгнул, покачнулся и сел прямо на землю. Ко мне Вовка-Чирей бежит, рот разевает, а я его не слышу – только гул в ушах и крики тех, кто в «доме» надо мной мчался. Потом выяснилось, что так у многих бывает, только об этом мало кто говорит.

Когда в шестнадцать лет я выбрался из родной дыры, то поселился у своей двоюродной бабки в городе, где можно было уместить двести наших Сортировочных. Но для меня он почти ничем не отличался от родного поселка. И здесь нужно было доказывать, что ты сильнее всех.

Одиночки не выживают нигде, и я не собирался противостоять всем – так поступают только дураки. В бабкином дворе была неплохая компания, к которой я примкнул, и летом мы решили подработать на заправке мойкой машин.

Знаете, что это такое? Тупая работа – но работа на скорость, выдержку и смекалку. Так бывает, поверьте: поначалу вам нужно научиться разбираться во многом, зато потом вы действуете, словно идете по накатанной колее. Скорость нужна, когда вы подскакиваете к притормозившей возле заправки машине и выливаете воду на лобовое стекло. Выдержка – когда водитель начинает орать на вас (а орет каждый второй), а вы под его ор размазываете воду, макая тряпку в ведро со скоростью пулеметчика, перезаряжающего ленту. Смекалка – когда вы понимаете, что от этой машины стоит держаться подальше, а с этим водителем можно и пошутить – он даст больше остальных. Я научился всем премудростям за первый же день работы.

А потом появились парни, которые держали место на этой заправке. Их было не больше нас, но они были старше. Я видел ухмылки на лицах рабочих заправки, видел, как мятые купюры переходили из рук в руки, и не сомневался в том, на кого они ставят. Мы для них были вроде бойцовых петухов. Даже, пожалуй, тараканов. Если бы могли, они бы сами стравили нас для своего развлечения, но мы прекрасно обошлись и без поддержки этих ублюдков.

• Предыдущая
• 14/63
• Следующая