Правда о штрафбатах. - Пыльцын Александр Васильевич - Страница 43

Уже близился конец октября, ночи стали холодными, даже иногда морозными, по утрам долго держался на уже высохшей траве и грунте серебристый иней. На нашем участке оказалась простенькая, неглубокая земляночка с легким перекрытием. Ее обнаружил мой ординарец, и я разместился в ней с ним и своим ротным писарем. Кстати, это был не штрафник, а положенный по штату солдат по фамилии Мамкин, обладавший каллиграфическим почерком и умением спонтанно сочинять или презабавные, или страшные истории. В атаки он не ходил, оставался с ротными документами. Потом и одного своего бывшего замкомвзвода, с которым особенно сдружился, перетащил сюда. Как говорят, "в тесноте, да не в обиде". Моему заму Жоре Сергееву бойцы отрыли другое укрытие, так как ротный командир и его заместитель должны были размещаться поодаль, чтобы не погибнуть одновременно.

Рота моя теперь была по численности меньше взвода, а во взводах — по 8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно большим. Но вскоре стало поступать пополнение. Через день-два к нам привели человек 10 новеньких. Казалось, это неплохо для организации более надежной обороны, но расстроило то, что в этом пополнении оказался один бронебойщик, которого я представил к досрочному освобождению и к награде за подбитые танки. Это наш новый комбат проявил «бдительность». Он и особист дотошно выпытывали, кто стрелял по танкам, а кто только заряжал магазин ПТР. И решив, что подбить танк мог только один, посчитали мое представление другого к награде и освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику, но и мне тоже. Стыдно стало и за то, что так обнадежил старательного человека и храброго воина, и за то, что с моим мнением, мнением командира роты, руководившего боем и непосредственно участвовавшего в столкновении с противником, комбат не посчитался. Так что начало моего «взаимодействия» с новым комбатом ничего хорошего не сулило…

Активная часть боевых действий за восстановление утраченных было позиций на плацдарме закончилась. Как отметил в своих мемуарах генерал Батов, "плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили… Началась подготовка к новому наступлению".

А у нас начались оборонительные будни, совсем непохожие на оборону в Белоруссии.

Валера Семыкин принес нам новую таблицу позывных для телефонных переговоров, где мне вместо обычного номера был дан позывной "Александр Невский", Жоре — "Георгий Саакадзе", Феде Усманову — "Салават Юлаев". Необычно, но, как говорят, "мелочи, а приятно".

О том, что происходило с нами и со мной лично здесь, в обороне на Наревском плацдарме, я расскажу в следующей главе.

О том, что дальше происходило, на нашем участке обороны Наревского плацдарма, я постараюсь рассказать более кратко в основном потому, что немцы здесь в своей боевой активности были несколько сдержаннее. Командование фронтом подтягивало растянувшиеся за период операции «Багратион» тылы, приводило в порядок войска, так поредевшие к тому времени, восстанавливало ресурс боевой техники и накапливало все виды боезапаса, готовясь к дальнейшему масштабному наступлению, к одной из важнейших стратегических операций, получившей впоследствии название «Висло-Одерской».

Итак, мы перешли к обороне. Как помнит читатель, в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80 %, насчитывалось меньше взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. И вот в эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт). Для меня это его распоряжение оказалось настолько неожиданным, настолько несуразным, что я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте как минимум три более или менее полнокровных состава взвода.

В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава.

А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того слабую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полнокровных взвода или когда в роту прибудет пополнение, достаточное для сформирования еще двух недостающих взводов.

Как я и ожидал, подполковник разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать в штаб фронта представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что пока мое назначение не узаконено приказом по Фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, попала "вожжа под хвост") тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой.

После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: "Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!" И тут, словно бес снова меня попутал, я вместо уставного "Есть!" выпалил: "Приходите сюда, в окопы, здесь на месте и разберемся".

Батурин, еще ни разу не побывавший в окопах, на переднем крае, вскипел и уже срывающимся на крик голосом ответил: "Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!" На этом наш разговор оборвался.

Потом мне мой бывший ротный, майор Матвиенко, уже ставший замкомбатом, говорил: "Зачем ты лез на рожон? Ну, сказал бы "Есть!", а делал бы как нужно!" Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»…

Наш новый (он все еще был «новым», во многом неизвестным, неизученным) комбат оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую почти до самого окончания войны.

Между прочим, комбата уже наградили орденом Богдана Хмельницкого I степени, видимо "за успешную организацию боев" при восстановлении флангов плацдарма. Теперь, зная уже, что этот же орден, но третьей степени, как и орден Александра Невского были по своему статусу рангом ниже обретенного им самим, он приказал представить офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, к наградам именно этими орденами. Об этом сказал мне Филипп Киселев, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова — к Богдану Хмельницкому III степени. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к Александру Невскому.

Тут пришлось мне рассказать Филиппу о своей глупой истории с "дважды орденоносцем" и просить его уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени.

Когда Батурину представили наградные листы, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Филипп Киселев, мой наградной лист активно и настойчиво защищали и Филатов, и Матвиенко. В общем, суммарными усилиями им всем удалось убедить комбата подписать представление.

Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», желчно заметив при этом, что "ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам". Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил.

Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь. Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а начштаба майор Киселев.