Белое чудо - Масс Анна Владимировна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/32
• Следующая

Вот и сейчас, проходя мимо памятника, я невольно отвернулась. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?

И вдруг я подумала: а Пушкин как же? Что же, мне теперь и памятник Пушкину обходить? А Лермонтов? Ведь скоро мы начнем изучать «Героя нашего времени». Неужели Печорин, в которого я сейчас немного влюблена, начнет у меня ассоциироваться с каким-нибудь бессоюзным сложносочиненным с однородными членами?

Я остановилась и посмотрела прямо в лицо Гоголю. И мне показалось, что я увидела на его бронзовом лице презрительную улыбку. Тогда я повернулась и пошла назад, переулками, чтобы сократить путь.

Дома вкусно пахло сырниками. Мама взяла у меня квитанции и с чувством сказала:

— Большое тебе спасибо! А у меня тоже есть для тебя приятное: билеты на «Горе от ума»!

— Сейчас, мамочка, — сказала я. — Одну минутку. Мне тут надо одно дело закончить.

Я вошла в комнату, вытащила из портфеля тетрадь по русскому, раскрыла ее на сегодняшнем домашнем задании и зачеркнула последнее предложение. Не просто зачеркнула, а замазала его так, чтобы нельзя было разобрать ни слова. А вместо него я написала: «Как мне смотреть в глаза писателям, даже если они всего лишь бронзовые памятники, когда я обижаю их литературных героев, которые ничем передо мной не виноваты?!»

Предложение получилось не по схеме, и не очень-то складное, и, пожалуй, не совсем ясное по смыслу. Для других. Ирина Ивановна, возможно, не поймет. Чего доброго, поставит двойку.

И пусть ставит. Зато теперь у меня на душе спокойно.

Не знаю, как для других, а для меня каждый школьный звонок имеет свое выражение. Есть звонки спокойные и дружелюбные — на перемену, есть нервные, истеричные — это, например, когда звонят на первый урок, а ты еще в раздевалке, да к тому же вдруг вспоминаешь, что забыла сменную обувь. Самый приятный звонок — это тот, который извещает об окончании уроков. Он прямо как вздох облегчения. Особенно в такой день, как сегодня — шесть уроков да еще контрольная на сдвоенной математике. Мы на последнюю перемену даже не выходили.

Наконец звонок прозвенел. Но это был не вздох облегчения, а только вдох. Как раз в ту секунду, когда должен был последовать выдох, дверь открылась и в класс, сверкая очками в модной, на поллица, оправе, вошла Елена Павловна, наша классная руководительница. Выражение лица у нее было торжественно-приподнятое. И хотя она еще не сказала ни слова, класс тихонько завыл в предчувствии недоброго.

— Пять минут на приведение себя в порядок, — сказала Елена, четко и как бы с удовольствием выговаривая каждое слово. — После чего организованно, без шума и треска, идите в актовый зал. Будет лекция по истории музыкальной культуры и выступление артистки филармонии.

Класс завыл громче. Этот вой состоял из самых различных оттенков, и натренированное ухо легко могло бы отделить один оттенок от другого. Тут были оттенки протеста, неудовольствия, любопытства и много всяких других.

Я выла без особых оттенков, просто за компанию. Громче всех выл Глеб Микаэльян, выражая этим воем свою активную, темпераментную натуру.

Сквозь этот вой раздавались отдельные завистливые высказывания:

— Да-а, в седьмом «А» небось бывший летчик-истребитель выступал!

— У «ашек» всегда что-нибудь интересное!

— Конечно, у них классный руководитель — мастер спорта!

— Он у них секцию дзюдо организовал!

Елена Павловна не реагировала. Тогда мы перестали выть.

— Я сегодня никак не могу, — сказала Ирка Холодкова. — У меня бассейн.

— Я тоже не могу! — сказал Сережа Кузнецов. — У меня секция.

— А у меня температура тридцать девять и семь, — сказал Глеб.

— Все? — спокойно спросила Елена Павловна. — Так вот. Лекцию пойдут слушать все. Без исключения. Это основы эстетического воспитания! Как раз то, что вам сейчас насущно необходимо! Ради этого можно разок пропустить любую секцию!

Она пошла к выходу, но в дверях остановилась, обернулась к нам и добавила:

— И чтобы никаких попыток к бегству! За сорванное мероприятие понесете суровое наказание!

Она вышла. Каблуки ее высоких сапог четко простучали по коридору. К этому стуку не хватало только позвякивания шпор.

— Кто куда, а я на чердак! — сказал Глеб.

Часть класса пошла с Глебом отсиживаться на чердаке, а остальные — и я тоже, — стараясь не шуметь, спустились по черной лестнице к гардеробу. Но не тут-то было: на двери гардероба висел замок, а возле двери сидела на табуретке Анна Кузьминична, гардеробщица.

— Елена Павловна не велела никого выпускать, — сообщила она.

Мы поплелись наверх. На площадке второго этажа мы приостановились, оглянулись и дунули через две ступеньки на чердак.

Но оттуда понуро спускался нам навстречу Глеб вместе со всей компанией, а позади шла тетя Маша, уборщица, держа наперевес половую щетку.

— Что ж, — сказал Глеб. — Мы проиграли, но мы честно боролись. Пошли на лекцию.

Все задние места были, конечно, уже заняты, и пришлось нам рассаживаться впереди.

— А где Ирка Холодкова? — спросил Глеб.

Ирки не было. Мы вставали, вытягивали шеи, окликали — не было Ирки! Ну надо же! Сбежала! Вот ловкая!

— Прошу внимания! — сказала Елена Павловна, поднявшись на эстраду. — У нас в гостях...

— А потому что мы остолопы! — горячим шепотом объяснил Глеб. — Надо было небольшими группами действовать, а не бегать стадом!..

— ...Давайте поприветствуем нашего гостя! — закончила Елена Павловна.

Мы слегка поаплодировали. Гость, маленький, аккуратненький старичок с розовыми щечками и бородкой клинышком, неторопливо перебирал у стола бумажки, которые вынимал из красной толстенькой папки. Он подносил их близко к глазам и распределял на столе, как карточный пасьянс.

— Гарин, мы погибли! — сказал Глеб. — У него там записей на неделю.

Старичок разложил наконец свои бумажки и начал:

— Опера! Что такое опера, друзья мои? Опера — это синтетическое художественное произведение, о котором очень и очень хорошо сказал в свое время Глинка...

Он склонился над столом и двумя пальцами ловко выхватил нужную бумажку. Меня толкнули в спину. Это Маша Буракова просила передать записку Сереже Кузнецову.

Старичок ходил по эстраде, округло жестикулировал и даже простирал к нам руки, как бы призывая к соучастию в беседе. Я пыталась слушать, но меня усыплял монотонный, убаюкивающий голос и то, что большинство слов почему-то оканчивалось на «ической».

— Бизе продолжает линию классической, историко-романтической и особенно лирической оперы. Вслед за Мейербером и Гуно он достигает глубокой драматической... ической... рической...

Глаза сами собой закрывались. Бац! В шею мне шлепнулся мокрый комочек жеваной бумаги. Я брезгливо обтерла шею рукавом, встряхнулась, воинственно осмотрелась. Соболев и Харитонов играли в крестики-нолики. Юля Гафт довольно громко передавала через два ряда Верке Федоровой: «Д-8!», а Верка ей отвечала: «Д-8 убит!» Глеб Микаэльян жевал бумагу и взглядом выискивал новую жертву.

В зале стоял негромкий оживленный гул. Когда этот гул превышал допустимый предел, сбоку, со своего места у окна, поднималась Елена Павловна. Она стояла несколько секунд, молчаливо выражая свое осуждение. Гул стихал. Она садилась.

— ...Вместе с тем уже в раннем периоде творчества Визе проявляется стремление к демократической, реалистической... ической... нической...

— Посмотри на Буракову! — шепнула мне Танька.

Я посмотрела на Машу Буракову, но ничего особенного не заметила.

— А что?

— Смотри, как она уставилась на Кузнецова! Думаешь, зря она ему записку передала? Она в него влюблена!

Елена Павловна поднялась и на этот раз стояла довольно долго, потому что все были заняты своими делами и не замечали ее предупредительного знака. Елена подняла руку. Стало чуть-чуть тише. Елена опустила руку, но продолжала стоять. Это, кажется, относилось уже не к нам, а к лектору. По-моему, Елена давала ему понять, что пора закругляться. Однако лектор намека не понял.

• Предыдущая
• 10/32
• Следующая