Священный роман - Кертис Брент - Страница 8

Сэм и Лесли (имена изменены) пришли на консультацию после долгих лет плодотворного служения Господу на миссионерской ниве. Они все еще были молоды душой, несмотря на то, что им было за пятьдесят. Они знали, что между ними не все гладко, и это мешало им стать еще ближе друг к другу, к чему они так стремились. Эта пара смотрела на свой брак с надеждой на перемены к лучшему, тогда как намного легче было бы просто сохранять status quo. Они с нетерпением ждали того момента, когда смогут проводить больше времени со своими детьми и внуками и наслаждаться искренностью их взаимоотношений. Не так давно я стоял над могилой Лесли, когда Сэм и дети прощались с ней — жизнь Лесли тоже оборвал рак.

Что же оставалось думать Майку и Сэму? Едва открыв свое сердце, Майк все потерял, произошло то, чего он больше всего боялся. Сэм надеялся прожить еще много лет с Лесли, наслаждаясь общением со своей семьей и плодами долгих лет служения, а теперь ему предстояли годы одиночества. Стрелы попадают в самые уязвимые уголки нашего сердца, уничтожают то, что дороже всего на свете. Самые серьезные вопросы, которыми мы когда-либо задавались, прямо связаны с насущными потребностями нашего сердца, и ответы, которые дает нам жизнь, формируют наше отношение к самим себе, к жизни и Богу. Кто я? Романтика шепчет, что мы особенные, что наше сердце — доброе, потому что оно создано для кого-то доброго; Стрелы убеждают нас, что мы песчинки, пустое место, иногда темное, извращенное и грязное. Как я должен строить свою жизнь? Романтика говорит, что жизнь станет благоухающей, когда мы будем отдавать ее другим из любви и героического самопожертвования. Стрелы же уверяют, что нам нужно создать свой маленький мирок, управлять им и всегда быть начеку. «Господь благ, — утверждает Романтика. — Вы можете принести все лучшее, что есть в вашем сердце, Ему». Стрелы твердят свое: «Никогда не выпускай жизнь из-под контроля». Их доводы так убедительны, авторитетны, совсем не похожи на мягкие увещевания Романтики, что в конце концов мы принимаем их. И находим единственный способ уничтожить наше стремление к Романтике — он похож на ожесточение против кого-то, кто причинил нам боль. Если я не буду хотеть многого, — думаем мы, — то не буду таким уязвимым. Вместо того чтобы разобраться со Стрелами, мы заглушаем желания. Это кажется единственным выходом. Вот так мы и теряем свое сердце.

Какое же послание истинное? Если мы попытаемся довериться Романтике, то что нам делать с ранами и ужасными трагедиями жизни? Как сохранить сердце от смертельно ранящих Стрел? Сможет ли Майк рискнуть еще раз и снова открыть свое сердце для любви? Будет ли Сэм в состоянии полностью довериться Богу, Которому он так долго служил? Сколько потерь сможет вынести сердце? Если мы постараемся забыть о ранах или уменьшить их значение, то откажемся от частички своего сердца и придем к поверхностному оптимизму, который часто требует, чтобы мир был лучше, чем он есть на самом деле. С другой стороны, если мы отдадимся на волю Стрел, мы впадаем в отчаяние, которое тоже означает потерю сердца. Утрата надежды означает для нашего сердца то же, что остановка дыхания. Если бы только нашелся некто, кто примирил бы наши сокровенные желания с нашими самыми сильными страхами.

Когда мне было тридцать, я не знал, что Тот, Кто ответил на благоговейную молитву двадцатилетнего молодого человека («Господь, помоги мне, ибо я заблудился»), был Тем же, Кто завораживал меня волшебным пением далекой летней ночью и пронзительным холодом ноябрьского дня. Если бы я знал это, то годы моей религиозной жизни были бы наполнены большей радостью и смятением, скорбью и надеждой, терпением и спонтанностью, убежденностью и безоглядной любовью, чем это было в действительности. Я бы жил с уверенностью, что Стрелы — это еще не все в этой жизни. Но я потерял нить моей истории еще маленьким мальчиком, лишившись семьи, а вместе с этим утратил и чувство, что есть великая история, которая примирит два послания, полученные моим сердцем.

Существует ли реальность, в которой исполняются самые заветные желания нашего сердца? За кем остается последнее слово — за Романтикой или за Стрелами? Нам следует это знать, потому что постоянно, каждую минуту нашей жизни мы стараемся извлекать уроки из нашего опыта. Мы ищем согласованности, последовательности в ходе событий, хотим быть уверенными, что все сходится воедино. Мы хотим, мы нуждаемся в примирении двух откровений, которые описал Брент. Наша проблема заключается в том, что в большинстве своем мы проживаем жизнь как кино, к началу которого опоздали на двадцать минут. Мы плохо подготовлены к событиям и не понимаем, что происходит. Кто эти люди? Кто из них хороший, а кто плохой? Почему они так поступают? Что вообще творится? Мы чувствуем, что совершается нечто действительное значимое, даже великое, но все же все это кажется таким случайным. Красота очаровывает нас внезапно и заставляет желать большего, но затем нас настигают и ранят Стрелы. Честертон писал:

Неудивительно, что так трудно жить сердцем! Мы оказываемся в центре истории, которая иногда прекрасна, иногда ужасна, но чаще всего — это запутанное сочетание того и другого, и у нас нет даже слабой подсказки, которая помогала бы понять все это. Самое худшее — мы пытаемся объяснить жизнь, отталкиваясь от отдельных эпизодов, вырванных из контекста событий, чувств и образов, не соотнося их с историей, частью которой они являются. Это невозможно, потому что, как заметила Джулия Гатта, «событие — не важно, насколько правильно оно понято, — никогда нельзя объяснить самостоятельно». Поэтому мы ищем кого-то, чтобы он истолковал для нас жизнь. Толкователями обычно становятся те люди, которые окружают нас с детства, — родители, бабушки и дедушки или другие ключевые фигуры. Они формируют наше отношение к событиям, которые с нами происходят, и объясняют, что делать с Романтикой, Стрелами и нашим сердцем.

Брент часто оставался без такого толкователя, так как отцы приходили и уходили. Мне (Джон) повезло больше; у меня был дедушка, который помогал мне всякий раз, когда Стрелы готовы были впиться в меня, в то время как отец был поглощен зловещей схваткой с зеленым змием. Выучившись на инженера, мой отец попал на рынок труда, который в тот момент, после второй мировой войны, был переполнен армией инженеров. Артур Миллер очень тонко передал стиль его жизни в пьесе «Смерть коммивояжера»: «…для таких, как он, в жизни нет основы. …Он висит между небом и землей. Его орудия — заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки. А когда ему перестают улыбаться в ответ, вот тут наступает катастрофа. Потом на шляпе появляется парочка сальных пятен, и человеку приходит конец. Никто не смеет винить этого человека!» (Перевод с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.) Моя мама вернулась в колледж, а затем к работе, чтобы сводить концы с концами; я был предоставлен сам себе и пытался самостоятельно понять историю жизни и свою роль в ней.

Мой дедушка, «дедуля», заполнил пустоту моей души в решающий момент. Он был моим героем, ковбоем и джентльменом. О том, чтобы провести лето на его ранчо, я мечтал весь учебный год — там я мог скакать верхом на лошади, ловить лягушек, дразнить больших старых коров, когда никто этого не видел. Помню, как дедуля ездил на своем стареньком «Форде» в ковбойской шляпе и кожаных рабочих перчатках и приветствовал почти всех, кого встречал по дороге. Казалось, люди кивали в ответ с почтением. Это вселяло в меня уверенность, что я был под защитой кого-то сильного и любящего.