Токио - Хайдер Мо - Страница 18

• Предыдущая
• 18/71
• Следующая

Шелк на стенах моей комнаты был порван сверху вниз, до уровня моей талии. Ниже он был не тронут. Я набрала на кисть кобальта и начала рисовать. Нарисовала разбитые крыши и балки сожженных домов. Нарисовала огонь, вышедший из-под контроля, и улицы, засыпанные обломками. Рисовала, а мысли где-то бродили. Я так ушла в себя, что близнецам в семь часов вечера пришлось постучать мне в дверь и спросить, собираюсь ли я на работу.

– Может, останешься здесь? Будешь сидеть, как краб?

Я открыла дверь и взглянула на них. В руке я держала кисть, и лицо было испачкано краской.

– Господи! Ты что же, так и пойдешь?

Я заморгала. Тогда я не подозревала, как мне повезло. Если бы они не постучали, я пропустила бы один из самых важных вечеров в Токио.

Нанкин, 12 ноября 1937 (десятый день десятого месяца)

На прошлой неделе пал Шанхай. Невероятное, непостижимое известие. Город защищали лучшие войска нашего президента, по численности мы вдесятеро превосходили японских моряков, тем не менее город пал. Рассказывают, что Шанхай опустел, в канавах валяются банки из-под отравляющих газов, мертвые животные из зоопарка гниют на полу своих клеток. Поступила новость, будто японская императорская армия рассредоточилась в дельте реки. Кажется, нападение на Нанкин неизбежно. К нам направляются десять дивизий: пехота, мотоциклисты, бронированные машины. Я могу их представить: вижу, как краги военных облепила желтая речная грязь. Если они возьмут Нанкин, великую столицу нашего народа, то сожмут в кулаке сердце гиганта.

Но, естественно, этого не произойдет. Наш президент не допустит, чтобы в город пришла беда. Тем не менее в горожанах что-то изменилось – вера их пошатнулась. Сегодня я возвращался домой после утренних лекций (пришли только четыре студента, как я должен это понимать?), висевший над городом туман растаял, стало солнечно, небо сжалилось над Нанкином. И все же язаметил, что белья на шестах не появилось, как это обычно бывает при первых солнечных лучах. Затем я обратил внимание на то, что поливальщики улиц, оборванные кули, убирающие наши дороги, не вышли на работу, а люди, спешащие от двери кдвери, несут больше вещей, чем необходимо. Я не сразу сообразил, что происходит, а когда понял, сердце упало. Люди бегут. Город закрывается. Мне стыдно признаться, что даже некоторые преподаватели из университета говорили сегодня о том, что надо уходить в глубь страны. Только представьте это! Представьте отсутствие веры в нашего президента. Вообразите, что он подумает, когда увидит, как мы удираем из великого города.

Шуджин выглядит почти довольной тем, что Шанхай захвачен. Это подтверждает все ее высказывания о националистах. Она поддалась общему настроению и хочет покинуть столицу. Когда сегодня я вернулся домой, то увидел, что она пакует в сундук вещи. «А, вот и ты, – сказала она. – Я тебя ждала. Пойди, достань тележку».

– Тележку?

– Да! Мы уезжаем. Возвращаемся в Поянху. – Она сложила белые пеленки из узла своей бабушки. Я заметил, что она оставила в сундуке место для черепаховой шкатулки моей матери. Помню, что в ней она хранила несколько написанных кровью стихов Ай Цина[39]. Моя мать свято верила этим словам, однако они не смогли ее спасти. – Да не смотри на меня так, – сказала Шуджин. – Мой календарь сообщает, что сегодня – самый благоприятный день для путешествия.

– Послушай, ни к чему такая спешка, – начал я.

– Неужели? – Она задумчиво на меня посмотрела. – Думаю, ты не прав. Пойдем. – Она поманила меня к окну, открыла раму и указала на Пурпурную гору, где стоит мавзолей Сунь Ятсена. – Посмотри, – сказала она. Темнело, и за горой уже показалась луна, низкая и оранжевая. – Цзыцзинь.

– И что же?

– Чонгминг, послушай, пожалуйста, муж мой. – Она говорила тихо и серьезно. – Сегодня мне приснился сон. Мне снилось, что горит Цзыцзинь …

– Шуджин, – начал я, – но это глупости…

– Нет, – яростно возразила она. – Это не глупости. Это так и есть. Мне приснилось, что горит Пурпурная гора. И когда я это увидела, то поняла. Поняла, что в Нанкине будет беда…

– Шуджин, я тебя умоляю…

– На город свалится несчастье, подобного которому никто не видел, даже во время христианского мятежа.

– Вот как! Может, ты так же умна, как те слепые на праздниках? Они хвастают, что намазали свои веки… гноем из собачьих глаз или подобной ерундой. Тоже мне, ясновидящая нашлась! Давай прекратим эти глупые разговоры. Ты не можешь предсказывать будущее.

Но она была непреклонна. Стояла рядом со мной, не отрывая глаз от горы.

– Нет, могу, – прошептала она, – будущее можно предсказать. Будущее – это открытое окно. – Шуджин прикоснулась рукой к ставням. – Смотреть вперед нетрудно, потому что будущее – это прошлое. Все в мире вращается, и яточно вижу, что должно произойти. – Она посмотрела на меня своими желтыми глазами, и мне показалось, что она заглядывает мне в сердце. – Если останемся в Нанкине, – умрем. Ты и сам знаешь. Я вижу в твоих глазах – ты очень хорошо это знаешь. Тебе известно, что твой драгоценный президент слишком слаб, чтобы нас спасти. У Нанкина нет ни одного шанса.

– Я больше не хочу слышать ни слова, – твердо заявил я. – Не позволю, чтобы так говорили о главнокомандующем. Запрещаю тебе подобные речи. Чан Кайши спасет наш город.

– Это – декоративная собачка иностранцев, – презрительно выдохнула Шуджин. – Поначалу его заставляли сражаться собственные генералы, а теперь он не может победить даже японцев – ту армию, которая его обучала.

– Довольно! – Я трясся от гнева. – Я достаточно услышал. Чан Кайши защитит Нанкин, и мы – ты и я – будем здесь и увидим все своими глазами. – Я взял ее за запястье и повел к сундуку. – Я твой муж, и ты обязана мне доверять. А теперь распакуй вещи. Мы никуда не идем, уж тем более в Поянху. Это место убило мою мать, и я заявляю тебе как муж: ты должна верить Чан Кайши, высшему арбитру, человеку более великому и сильному, чем все твои предсказатели, вместе взятые.

Нанкин, 16 ноября 1937

Как же я сожалею сейчас о тех словах. Я сижу один в своем кабинете, дверь заперта на ключ, и, прислонив ухо к приемнику, украдкой слушаю радио. Как я жалею о своем гордом заявлении. Боюсь, что Шуджин услышит по радио новости. Она наверняка придет в восторг, когда узнает, что случилось. Это так ужасно, что я не решаюсь написать в своем дневнике. Все же напишу маленькими буквами, чтобы легче было перенести: Чан Кайши и правительство Гоминьдан бежали из города, оставив нас на генерала Тан Шенчжи.

Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно – стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: «Добро пожаловать» и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.

Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.

• Предыдущая
• 18/71
• Следующая