Венок гор - Метелева Наталья - Страница 5

Драгонь-цвет растет всюду — неслышно, как молчаливая трава под ногами. Незримо, как воздух. Он прорастает сквозь мир и становится с ним единым, впитывает его и питает. Его соки, как кровь, протекают сквозь сердце земли. Он — как ладонь, раскрытая в вечность. Связует пустоту и становится древом с листьями звезд, с корнями — поющими струнами времен.

Драгонь-цвет — Дорога. Бесконечная, единая от начала до другого начала. Она несет тебя в своей ладони и, когда раскрывает ее — ты становишься в мире. Чем хочешь стать, тем и станешь, мальчик. Куда хочешь ступить, туда и ступишь.

Драгонь-цвет растет через твое сердце. Дорога проходит сквозь тебя, но ты не видишь ее и ступаешь по бездне, думая, что крепко стоишь на земле. Ты падаешь, мальчик, с ладони своей дороги. Ты пробил мир каменной душой и думаешь, что та яма, куда падаешь, — и есть мир. А это — ты, сам себе ставший бездной.

Ты зовешь себя из бездны, но где ты сам, — тот, кто зовет? Ты един с тем, кто уже там, куда хочешь придти. Ты — один.

Снег падал сплошной завесой. Вель приподнялся на локтях, выдрал себя из ледяной корки, тут же окрасившейся кровью. Не сразу и заметил, что каменный капкан расцепил клыки на ноге. Мальчика ничто не держало. Но идти он не мог. Полз, волоча на руках бесчувственное тело, пока кто-то не ухватил его за шкирку.

— Не туда, сынок. Там пропасть.

Вель попытался разглядеть отца, но тот уже скрылся за летящими иглами снега. И мальчик пополз в ту же сторону.

— Смотри-ка, поднялся! — улыбнулся отец, когда Вель заполз в пещеру.

— Я нашел тебя, папа, — мальчик не смог разодрать спаянные льдом губы. Но отец услышал.

— Я и не сомневался, сынок. А тебя тут подарок заждался. Я еще в долине для тебя его творил, да в кармане с собой унес.

И протянул скрепу, отделанную горным хрусталем — для глаза зоркого, сердца чистого, духа светлого. Точь-в-точь, как потерянный подарок Нетора.

Мать поднесла Велю плошку с чуть теплым отваром, и мальчик долго растапливал лед на губах, прежде чем смог попить.

Он слушал наставления отца. И бесконечно долго учился впитывать, вплетать в себя нити невидимого солнца и жар бурлящих под каменной толщей недр. И видеть боль земли, вспухающую бутонами тьмы. Он срывал боль, как цветы, не давая им распускаться.

Он внимал миру и чудилось ему, что золотистый огонь, плескавшийся в глазах отца, и тихий свет материнской улыбки, и рассветные отблески на заснеженных вершинах Вечьих гор, и солнечные лучи, пробивавшие тучи мириадами стрел, все это — огненный сок, струящийся по ветвям драгонь-древа. Исцеляющий, творящий, неопалимый огонь. Крылья, поднимавшие Веля к звездам. И они светили ласково, как яхонты маминых глаз. Мама ворошила его волосы тихим ветром.

— Прости меня, мама, — шептал Вель, ловя ее ладони. И не мог поймать. Только голос ее шелестел тише ветра.

Ты есть плоть и разум земли, мальчик мой. Ты ищешь драгонь-цвет, а он един с тобой. Он смотрит на мир твоими глазами — других у него нет. Он летит над миром твоей душой — другой у него нет. Он зовет тебя твоим сердцем — другого у него нет. Ты и есть — драгонь-цвет. Без него мы все — глина мыслящая. Без нас он — мощь бесцельная, пустота огненная. Без нас никогда не прикоснуться ему к мирам, не прорасти, не проложить дороги.

Ты — око в сердцевине лотоса, стебель драгонь-цвета. Ты — драг, самое дорогое, что есть во всех мирах. Ты и есть — древо, связующее ветвями листья звезд. Ты — его дорога. Ты сам — дорога, которой идешь. Дорога, которую ты продираешь в небытии. Один — для всего мира. Дорога, хранящая всех, кто когда-либо был: мысль человеческую и след звериный, тень облака и взмах крыла, свет звезд и жизнь солнца. Ты — драг, связующий миры и времена. Ты ищешь себя в бездне, но где ты сам, — тот, кто зовет? Везде, куда протянут луч дороги во тьме. Ты сам — этот луч, мой мальчик. Единый, от начала до другого начала. Ты — один.

— Я не один, пока вы со мной.

— Мы — одно и то же с тобой, сынок. Ты — драг, созидающий путь. И мы — та же дорога, которой ты идешь.

— Ты, вижу, получил то, зачем в горы ушел? — травница покосилась на сильные, здоровые ноги юноши. И снова улыбка мелькнула ящеркой на гладком камне:

— Стал бы я так беспокоиться о своем здоровье! Ты же знаешь, кого я искал.

— И нашел?

— Да. Говорил с ними.

— Лжешь, — устало молвила Порека, — твои отец и мать давно мертвы.

— Живы! — Вель всегда был упрям.

— Значит, ты сам — мертв.

— Я не мертв, — равнодушно сказал Вель, словно его совсем не заботило мнение живых. — Я нашел драгонь-цвет. Это совсем не то, что говорили…

Он осекся. Понял, что давно не слышит его Порека. Глаза ее стали пустыми, бездонными, словно глянули в бездну черного солнца. Травница покачивалась, сжимая виски: «Нет! Не встану в Круг!» — «Даже сейчас, Порека? Смотри, мы нашли ее…» — «Никогда!»

Не выдержать ей. Самые жестокие войны — неслышные, незримые. Когда человек и не видит, что его убивают и родных его, любимых. Живет, как жил, не чуя. Но не тот человек, кто вернулся из Вечьих гор. Вель дотронулся до лба измученной женщины. Туда, где зияла черная звезда. Погасил рану. Травница тише шелеста листьев шепнула:

— Зачем ты солгал мне?

— Разве? Меня спрашивали о девочке из рода Веча. Таких я не встретил.

— А кого же? Он улыбнулся светло, мягко:

— Чудо. Ту, что искала драгонь-цвет! И не славы хотела, не богатства, не власти. Здесь, в долине, такие не родятся.

— Ее ждал океан, а она отправилась за каплей! Что же хотела она просить?

— Сама откроет.

— Не откроет уже. Мертва она, дочь Догляда.

Догляда? Он же немощен, как младенец, — хотел сказать Вель. Но мир отхлынул вместе с воздухом, и он задохнулся, точно плотвичка, брошенная на пустом песке…

…Полноводной рекой распускал Догляд девичью косу. Кружил бабий хоровод, вздымал пестрые волны, белоснежная птица забилась на гребне волн, утонула. И вышла на берег жена бога: багровые розы горели на белом теле, кровавые лилии распускались под ее ногами — цветы из свадебного венка бога Веча…

— Липка, дочь Круга. Они отняли ее у меня сразу после рождения, — слетали слова женщины шорохом опадавшей листвы. — Она даже не знала, что я — ее родная мать. А теперь — уже никогда не узнает.

Вель дотронулся до ее дрожавших рук. Как обычно, едва уловимым движением. Легкое касание — и бледнеют хищные розы, закогтившие ее душу. Он поцеловал бы ее тонкие пальцы, извлек ледяную боль из застывшего сердца, но не посмел.

— Я не убивал ее, Порека. Но если ты веришь, что я виновен, почему же ты сама не в Круге? Не мстишь? Вашим бабам я не по зубам, но ты — смогла бы. Я бы позволил, принял смерть из твоих рук. И они это знают.

— Потому что ты мне сын. Своей матери он тоже был сыном.

— Нет, матушка. Потому, что твоя ненависть к ним — больше украденной ими любви.

Порека молчала, опустив голову. Вель взял ее безжизненную руку, коснулся губами кончиков пальцев. Она подняла сухие, пожухлые, как осенняя листва, глаза.

— Ты осудишь меня, но… Я радовалась, когда Липка убежала. Лучше уж такая судьба, чем та, которую ей начертали. А сейчас радуюсь тому, что Круг не увидит ее живой. Другую, такую же, они еще не скоро смогут вырастить.

— Разве могу я осудить тебя за твою боль? Для такой темной радости должны быть совсем черные причины.

Круг захлестнул ей горло, душил, не давал рассказать. Нельзя чужакам знать, что Венцу бога Веча давно уже тесно в долине, и захотел он пустить корни по всем землям, стать одним общим садом. Что женщины решили: пора навести порядок во всем доме Веча. Смахнуть пыль, отскрести грязь и вымыть начисто. Нельзя никому проведать, что за последние годы рождалось очень много мальчиков: Круг растит убойное мясо. Что нужен только повод, и Круг его придумает, чтобы выплеснуться из долины и расползтись по земле огромным родимым пятном, просачиваясь везде, как отравленная вода. А когда женщин Веча попытаются остановить, они за око возьмут все очи и сделают своими. За каплю крови — всю кровь. Не прольют, — вберут, растворят в себе. Травница схватилась за горло, прохрипела: