Пещера - Алданов Марк Александрович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/115
• Следующая

— Вы не правы, мм… — ответил Нещеретову Блэквуд, очевидно не сразу понявший его слова. — Это настроение у вас пройдет, как прошло у меня. Вы еще молоды… К сорока годам у деловых людей часто вырабатывается циничное понимание мира, но к шестидесяти оно начинает исчезать… В том-то и дело, что мир нуждается в починке и может быть починен…

— Желаю вам успеха, — учтиво-недоверчиво сказал Серизье. — Во всяком случае это грандиозный проект.

Американец вздохнул.

— Я очень люблю Францию, может быть, это первая страна на свете после Соединенных Штатов, — сказал он (Серизье невольно улыбнулся, — «после Соединенных Штатов» было сказано так наивно-самоуверенно, что почти не казалось невежливым). Но вот чего я вам не могу простить: вас теперь пугает все грандиозное… Почему вы во Франции так любите слово «petit»? «Petits soldats», «petites femmes», «Petit Journal», «Petit Parisien»[19], — с трудом выговорил Блэквуд. — Да, мой проект грандиозен. Я изложил его кратко, моя записка составляет целый том, в ней предусмотрено решительно все… Я нисколько не думаю, что дело произойдет гладко. Слава Богу, я немного знаю и дела, и капиталистов, — сказал он с усмешкой. — Будет травля, будет клевета, будут, конечно, и злоупотребления в самом банке. Это неизбежно там, где есть люди. Но другого выхода нет.

— Простите, есть наш выход, — возразил Серизье, — и уж к нему никак не относится ваш упрек в боязни больших дел. Мы предлагаем, еще при нынешнем строе, национализацию железных дорог, копей, тяжелой промышленности, строгий контроль над банками, всеобщее разоружение…

Серизье кратко перечислил реформы, значащиеся в социалистической программе. Это перечисление было для него очень привычным делом, — он говорил механически, но со значительной и убежденной интонацией, как старый парикмахер гостиницы в тысячный раз предлагает незнакомым клиентам удивительное средство против лысины, по долгой привычке не обижаясь при отказе. Американец слушал его с унылым видом.

— Нет, это все неосуществимо, — сказал он, тяжело вздохнув. Социалистическая программа, да и никакая другая, кроме его собственной, не интересовала мистера Блэквуда. Оживление с него соскочило. Он снова посмотрел на часы и поднялся. Торопиться ему, впрочем, было некуда. Ждала длинная томительная ночь, — дай Бог поспать часа три. Мистер Блэквуд подумал, что едва ли доживет до производственного банка: две его болезни зловеще осложняли одна другую. «Да, деньги пришли слишком поздно. Начало жизни было так трудно, а теперь уходить… Но, значит, так угодно Богу… Не может быть, чтоб все было неправдой», — сказал он себе, как все чаще говорил в последнее время.

Елена Федоровна более вяло — во второй раз — попросила его посидеть еще немного. «То, что вы говорили, было так интересно», — сказала мадам Леони огорченным тоном хозяйки, уже примирившейся с мыслью об уходе гостя и переходящей к прощанью от упрашиваний остаться. Вместе с Еленой Федоровной она вышла провожать мистера Блэквуда. За ними в переднюю скользнул Альфред, Исаевич. Он желает закрепить дело о своей записке. «Только чтоб не ответил: пришлите по почте. Это плохо, когда говорят: пришлите… Непременно пусть назначит день и час», — озабоченно подумал дон Педро.

В гостиной в должность хозяйки тотчас вступила Жюльетт: положила сандвич на тарелочку Муси, с ненавистью отрезала кусок торта Нещеретову и робко-восторженно спросила Серизье, не возьмет ли и он чего-нибудь. Депутат отказался. Он и так на званом обеде, на котором был до приезда к Георгеску, съел больше, чем полагалось по его гигиеническим правилам. Серизье подумывал о липовом настое; после одиннадцати часов вечера он себе позволял только это. Собственно уже можно было уехать, но можно было и поболтать с красивой американкой, — почему-то он решил, что Муся американка, — до того мешал производственный банк. Гости и хозяева обменивались впечатлениями о Блэквуде.

— Очень интересный человек этот мистер Блэквуд, — сказал Серизье, подсаживаясь к Мусе. — И мысль у него интересная, хоть неправильная в основе. Это капиталист, потерявший или теряющий веру в правду капиталистического мира. Я сказал бы, что…

«Наконец-то догадался подсесть», — удовлетворенно подумала Муся.

— Мысль, может быть, и интересная, а в нем самом решительно ничего интересного нет, — с полным убеждением сказала она, не принимая в расчет, что слово «интересный» у нее и у Серизье могло означать разное. — Я чуть не умерла от скуки! — вызывающе добавила она. Жюльетт посмотрела на нее с испугом и укоризной: это замечание было обидно для Серизье, да и прерывать его никак не годилось. Но депутат не обиделся — разве несколько осекся — и тотчас переменил тон. Он думал, что с американской дамой нужно вести серьезный, ученый разговор. «Я ошибся, тем лучше, так гораздо приятнее», — сказало Мусе изменившееся выражение его ласковых голубых глаз. Депутат, считавшийся одним из самых левых социалистов, был, по крайней мере в нереволюционное время, не очень страшен: так Робеспьер в частной жизни чрезвычайно напоминал людей, у которых самое имя его вызывало отвращение и ужас.

— Нет, идея производственного банка очень интересна, — сказала Жюльетт. — Но едва ли можно в настоящее время…

— Банк, это мне все равно, — Перебила ее Муся, захватывая инициативу боя, — а вот, если они создадут кинематографическое дело, это будет отлично. Я обожаю кинематограф! Нигде не спится так хорошо, как в кинематографе!

— Не могу и с этим согласиться, многое из того, что прежде считалось пустяками, потом оказывалось настоящим искусством, — возразила Жюльетт. — Над Мане, над Сезанном все смеялись. — «Juliette monte sur ses grands chevaux[20], — весело подумала Муся. — Еще не ревнует, но роет первую линию окопов…» Она чувствовала себя теперь в своей стихии и соперничества не боялась. Одно из замечаний Жюльетт Муся даже сочла возможным подчеркнуть одобрительной улыбкой, — так блестящий дирижер после концерта, вызвавшего восторг публики, великодушно показывает ей на «первую скрипку», которой никто и не заметил. «И зачем она, бедная, все старается говорить об умном! Гораздо лучше просто болтать, — серьезные разговоры им всем осточертели…» У этой молоденькой барышни было лишь одно преимущество: как ни хорошо говорила по-французски Муся, Жюльетт говорила еще лучше — она родилась в Париже. Завязался приятный разговор. Леони, вернувшись в гостиную, занимала Нещеретова. Скоро появились и баронесса с Альфредом Исаевичем, шептавшиеся о чем-то в передней. По-видимому, они были не совсем довольны друг другом. Мишель, ничего не сказав, ушел в свою комнату и больше не появлялся в гостиной.

— …Я слышала, что она очаровательна, госпожа Вильсон. Но представьте, я еще не видела ни ее, ни президента! — говорила Муся, точно это был совершенно невероятный факт. — Я его увижу четырнадцатого на большом заседании в Министерстве иностранных дел. Мой муж достал для меня билет.

— Да, Лига Наций, — с улыбкой сказал Серизье.

— Что-то в этом роде. Кажется, он должен сделать какое-то необыкновенно важное сообщение? Но скажите, какой он?

— Вильсон? Вы, верно, его видели в кинематографе.

— Разумеется, но все-таки, какой он? Что вы о нем думаете?.. Ну, вы понимаете…

— Это очень представительный человек, — сказал Серизье, показывая улыбкой, что понимает: Муся его спрашивала не об идеях президента Вильсона. — Хорошо одевается, но платье на нем сидит не совсем естественно, точно на восковом манекене.

— Ах, да, да, — сказала Муся, окинув быстрым взглядом Серизье. Он сам был одет безукоризненно, хоть слишком парадно для такого вечера: приехал со званого обеда во фраке. — А дальше?

— Что ж дальше? Конечно, он чувствует себя в Париже странно… Вот как большая морская рыба, заплывшая в устье реки: простора меньше и вода как будто другая…

• Предыдущая
• 6/115
• Следующая