Приключения 1964 - Смирнов Виктор Васильевич - Страница 4

• Предыдущая
• 4/57
• Следующая

Колеса вдруг срываются, словно им надоела черепашья осторожность. Они жаждут скорости. Они кружатся на скользкой ледяной корке.

Буксовка на крутом вираже.

— Тиша, песок!

Танке хватает лопату. Но песка нет — израсходован.

На трейлере должен быть ещё мешок с цементом. Он только что лежал здесь… Выпал. Где-то неподалеку.

Танке бросается вниз по дороге. Падает на льду. Катится. Вон там, в двухстах метрах, бумажный мешок.

Макаренко еле удерживает машину на крутом склоне. Стрелка тахометра падает.

Где этот Тишка Танке, длинный черт?

Тиша бежит вверх, хватая ртом горный холодный воздух. Он прижимает к груди тридцатикилограммовый мешок.

Ну, быстрее, быстрее! Ноги подгибаются. Когда-то Танке хорошо бегал стометровку. Но только без мешка с цементом. Бегать стометровку с мешком цемента на руках — этому его нигде не учили.

Двигатель глохнет. Схваченные тормозами колеса медленно утюжат дорогу, оставляя за собой черный лоснящийся след. Шестьдесят тонн металла едут к обрыву.

И в эту секунду, почти падая, Танке высыпает мешок под колеса. Тягач как будто натыкается на стенку. Он застывает. От черных колес идет пар.

Серый спасительный порошок надежно скрепил дорогу и колеса.

…На четвертые сутки «КРАЗ» остановился у длинной избы-пятистенки, над окнами которой алело полотнище с белыми буквами: «Добро пожаловать!» «КРАЗу» предстояло одолеть ещё не одну сотню километров, но самые опасные реки и самые высокие горы позади.

Турбина будет на стройке. Те тысячи строителей, которые ждут её, могут быть спокойны. Турбина будет вращаться. Пусть только не жалеют для неё пару.

Шатаясь, Макаренко и Танке вошли в заезжую.

Шоферы сидели за дощатым столом и ужинали. Консервные банки сияли под голой электрической лампочкой серебристой жестью. Пахло свежим чаем и хлебом.

— Я на «МАЗе», друг на «КРАЗе»! — заорал кто-то из шоферов, увидев Макаренко.

И замолчал.

Макаренко приветственно поднял руку. Лицо его изобразило что-то близкое к улыбке. Он и Танке прошли в одну из комнат и захлопнули дверь. Водители молча глядели им вслед.

Шофер может понять шофера без слов.

Потом один из шоферов взял тетрадь, в которую записывали жалобы и пожелания, вырвал листок в косую клетку и, крупно красным карандашом выведя надпись, прилепил хлебным мякишем листок на дверь: «Не тревожить, не стучать. Спят ребята с «КРАЗа».

Нелегкое дело — отмахать по тайге с пудовой котомкой за плечами более тридцати километров в короткий осенний день. Именно об этом подумал Егор Кочергин, когда перед ним неласково сверкнула холодной сталью река. И, кажется, только теперь, когда дошел до реки, где, возможно, ждал его длительный отдых, он почувствовал, как ноют под лямками плечи, горят подошвы ног и побаливает поясница.

Егор остановился на самом краю крутого яра и пытливо оглядел реку. Широкая, могучая, она текла здесь плавно и величаво. Солнце ещё не зашло, но лучи его уже не пробивались сквозь серый войлок облаков и вода отливала чернотой. О том, что она двигалась, можно было догадываться лишь по густым пятнышкам синевато-белых льдинок, деловито спешащих куда-то вдаль. Иногда они сталкивались, издавая еле уловимый звон, кружились и, разойдясь, снова продолжали свой путь. А некоторые, теснимые соседями, прибивались к берегам и, ткнувшись боками о широкие забереги, примерзали.

«Суток через двое станет, — определил Егор и скупо улыбнулся: — Всё-таки приятно, когда твои расчеты сбываются».

Дня три назад, когда он собирался отправиться на промысел в тайгу, колхозники советовали обождать ещё с недельку.

— Не время быть ледоставу, — говорили они. — Не скоро переберешься через реку в кедровники.

Но Егор верил в свои приметы. А они показывали, что нынче ледостав должен быть ранний. День езды на верховой лошади, день хода до реки, потом ещё километров двадцать вниз. Как раз к тому времени морозы скуют реку. Перейди по льду, и вот они, кедровники. В охотничью избушку ещё летом завезены мука, сухари, сахар, соль, боеприпасы. Отдохни с дороги и начинай белковать.

Взглянув на часы, Кочергин решил не делать на яру передышки, как предполагал раньше. Скоро должно было стемнеть, а до места ночевки оставалось всего каких-нибудь два километра. Поправив котомку, он зашагал вниз по реке.

Вскоре впереди послышался глухой непрерывный шум. Там река перекатывалась через неширокую, но опасную для лодок клыкастую гряду. Зато дальше тянулись спокойные плёсы, где мороз прежде всего сооружал ледяные перемычки.

Пройдя перекат, Егор спустился в глубокую, густо заросшую пихтачом расселину, промытую впадающим в реку ручьем. Сюда не проникал даже сильный ветер, и лучшее место для привала было бы трудно найти.

Только теперь Кочергин снял, наконец, котомку и с облегчением пошевелил онемевшими плечами.

— Шабаш, Руслан! — сказал он собаке, следившей за его движениями внимательными глазами. — Ночуем!

И набегавшийся за день пес тотчас же свернулся на земле калачиком.

Егор любил ночевки в тайге и несложные приготовления к ним. Ему доставляло какое-то необъяснимое удовольствие рубить хрупкие лиственничные сучья, таскать сухие колодины и складывать всё это по-хозяйски, аккуратным штабелем. А разведение костра он превращал прямо-таки в священнодействие. Надо было видеть, с каким увлечением, забывая обо всем другом, собирал он тончайшие берестяные листочки, бережно прикрывая их кусками толстой бересты и потом искусно обкладывал этот «запал» сучками — сперва с соломинку, затем всё толще и толще. И когда от поднесенной спички всё это хитроумное сооружение вспыхивало, когда к запаху хвои примешивался горьковатый запах дыма и в пристроенном на сошках закопченном котелке начинала бурлить вода, Егор бывал на вершине блаженства.

Из-за страсти к разведению костров Кочергин получил в своей деревне прозвище «Норвежец». Точнее, из-за последствий этого увлечения.

Года три назад, когда Егор собирался отпраздновать своё сорокалетие, не было у него никакой бороды. Но случилось так, что в самом начале промысла он потерял бритву. А когда пришло время выходить из тайги, лицо его окаймляли красивая черная борода и щегольски подкрученные усы. «Ведь идёт, — подумал Егор и тут же решил: — Снимать не буду».

Жена вначале поворчала, но потом согласилась, что и в самом деле бородку сбривать не надо: очень уж мужественный вид придавала она Егору.

Но вскоре случилась неприятность. Разжигая в дождливую погоду костер, Кочергин, раздувая его, так увлекся, что не успел и ахнуть, как вспыхнувшее пламя начисто слизало правый ус.

Делать нечего, пришлось сбрить и левый. И осталась у него одна окладистая черная бородка. «Это по-норвежски», — сказал кто-то. И прозвище «Норвежец» накрепко пристало к Кочергину.

Вспомнив сейчас о том случае, Егор усмехнулся. Нет, теперь он не ткнется лицом в костер. Теперь он научился разжигать его при любом дожде. Достаточно одной спички.

И, словно подтверждая это, прозрачные красноватые язычки дружно побежали по сучьям. Весело затрещал сушняк, заклубился в раскидистых ветвях голубой дым, в хмурое небо взметнулись еле заметными точечками искры.

Егор удовлетворенно хмыкнул и, отойдя в сторону, стал рубить пихтовые лапки для постели.

• Предыдущая
• 4/57
• Следующая