Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой - Грин Грэм - Страница 17

• Предыдущая
• 17/23
• Следующая

— У меня нет друзей, — повторил он слова своего слуги Альберта. И добавил: — Это знакомые. А знакомых не избежать. Не думайте, что такие люди мне не нравятся. Это неверно. Не нравиться могут только равные. А их я презираю.

— Так, как я презираю вас?

— Нет, Джонс, вы меня не презираете, отнюдь. Вы неточно выражаетесь. Вы не презираете меня. Вы меня ненавидите или думаете, что ненавидите.

— Не думаю, а знаю.

На это утверждение он ответил мне улыбочкой, которая, по словам Анны-Луизы, была опасной. Это была улыбка, полная беспредельного безразличия. Это была та улыбка, которую, как я представляю себе, скульптор смело и богохульственно высекает на невыразительном, бесстрастном лике Будды.

— Значит, Джонс меня ненавидит, — сказал он. — Что ж, это делает мне честь. Меня и вас ждет Стайнер. И в каком-то смысле по одной и той же причине. В одном случае — это моя жена, в другом — моя дочь.

— Вы никогда не прощаете, верно? Даже мертвым?

— Ах, Джонс, при чем тут прощение. Это христианское понятие. Вы христианин, Джонс?

— Не знаю. Но точно знаю, что никого так не презирал, как вас.

— Вы опять выразились неточно. Семантика — важная наука, Джонс. Говорю вам: вы ненавидите, а не презираете меня. Презрение рождается из полного крушения надежд. Большинство людей не способны пережить крушение надежд, сомневаюсь, чтобы способны были на это и вы. Их надежды для этого слишком мелки. Когда ты презираешь, это похоже на глубокую, неизлечимую рану, преддверие смерти. И пока у тебя еще есть время, надо за эту рану отомстить. Когда тот, кто эту рану тебе нанес, умер, надо мстить другим. Если бы я верил в бога, я, вероятно, захотел бы отомстить ему за то, что он сделал меня способным чувствовать разочарование. Кстати — это чисто философский вопрос, — как можно отомстить богу? Христиане, наверное, скажут: заставить страдать его сына.

— Быть может, вы и правы, Фишер. Быть может, мне даже не стоит вас ненавидеть. По-моему вы сумасшедший.

— Ах нет же, нет, я не сумасшедший, — сказал он с этой невыносимой улыбочкой, полной несказанного превосходства. — Вы человек не слишком большого ума, Джонс, не то в ваши годы не переводили бы для заработка письма о шоколадках. Но иногда у меня возникает желание поговорить с человеком, даже если это и выше его понимания. На меня такое желание находит порой и когда я сижу с одним из — как их называла моя дочь? — с одной из жаб. Забавно следить за их восприятием. Никто из них не осмелится назвать меня сумасшедшим, как это сделали вы. Это ведь может лишить их приглашения на мой следующий ужин.

— И лишить тарелки каши?

— Нет, подарка, Джонс. Они не вынесут, если их лишат подарка. Миссис Монтгомери притворяется, что меня понимает. «Ох, до чего же я с вами согласна, доктор Фишер», — говорит она. Дин злится: он не переносит, когда что-нибудь недоступно его пониманию. Говорит, что даже «Король Лир» — это полная чепуха, потому что знает: он сыграть его не способен даже в кино. Бельмон внимательно слушает и сразу же меняет тему разговора. Подоходные налоги научили его увертливости. Дивизионный… Я только раз при нем сорвался, когда не мог больше вынести глупости этого старика. А он на это только хмыкнул и сказал: «Шагом марш под грохот орудий». Он, конечно, никогда не слышал орудийного залпа — разве что ружейные выстрелы на учебном полигоне. Кипс — самый лучший слушатель… Думаю, он надеется извлечь хоть зернышко здравого смысла из того, что я говорю, авось пригодится. Ах да, Кипс… он мне напомнил, зачем я вас вызвал. Наследство.

— Какое наследство?

— Вы знаете, а может, и не знаете, что моя жена оставила доходы от своего маленького капитала дочери, но только пожизненно. Потом капитал должен был отойти к ребенку, который мог у нее родиться, но, так как дочь умерла бездетной, деньги возвращаются ко мне. Чтобы показать, что она меня «прощает» — как нагло указано в завещании. Будто мне не плевать на ее прощение — прощение за что? Если я приму эти деньги, я как бы соглашусь принять и ее прощение — прощение женщины, которая изменила мне с конторщиком мистера Кипса.

— Вы уверены, что она с ним спала?

— Спала? Возможно, что она просто дремала рядом с ним под какую-нибудь мяукающую пластинку. Если вы спрашиваете, совокуплялась ли она с ним, — нет, в этом я не уверен. Возможно, но я в этом не уверен. Да я и не придал бы этому большого значения. Животный инстинкт. Я бы мог выбросить это из головы; но она предпочитала его общество моему. Конторщика мистера Кипса с нищенским жалованьем!

— Весь вопрос в деньгах, а, доктор Фишер? Он был недостаточно богат, чтобы наставлять вам рога.

— Да, деньги, конечно, имеют значение. Есть люди, которые даже на смерть пойдут ради денег. А из-за любви не умирает никто, Джонс, разве что в романах.

Я подумал, что пытался сделать именно это, но не сумел. Однако предпринял ли я эту попытку из-за любви или из страха перед непоправимым одиночеством?

Я перестал его слушать, и мое внимание привлекли только последние его слова: — Поэтому деньги эти ваши, Джонс.

— Какие деньги?

— Наследство, конечно.

— Мне они не нужны. Мы с ней обходились тем, что я зарабатываю. Нам хватало.

— Вы меня удивляете. Я-то думал, что вы хотя бы попользовались, пока могли, небольшими деньгами ее матери.

— Нет, мы к ним не притрагивались. Оставили для ребенка, которого собирались родить. — И я добавил: — Когда кончится лыжный сезон.

Сквозь оконное стекло я видел, как прямо и беспрестанно падают белые хлопья, словно планета перестала вращаться и, успокоившись, лежала в снежном лоне.

Я снова пропустил мимо ушей, что он говорил, и уловил только последние фразы: — Это будет мой последний ужин. Это будет величайшее испытание.

— Вы опять устраиваете званый ужин?

— Последний, и я хочу, Джонс, чтобы вы на нем были. Как я уже сказал, я вам кое-чем обязан. Вы унизили их на ужине с овсянкой больше, чем мне пока удавалось. Вы не стали есть. Вы отказались от подарка. Вы были посторонним, и вы показали, что они такое. Как они вас ненавидели. А я получил такое удовольствие!

— Я встретил их в Сен-Морисе после ночной мессы. Они не высказали ни малейшего негодования. Бельмон даже прислал мне на рождество поздравительную открытку.

— Еще бы. Если бы они проявили свои чувства, это еще больше бы их унизило. Им надо было как-то отговориться, сделать вид, что ничего не произошло. Знаете, что Дивизионный сказал мне через неделю (придумала это миссис Монтгомери, вероятно): «Вы чересчур сурово обошлись с вашим зятем, не дали бедняге подарка. Разве он виноват, что в тот вечер у него было расстройство желудка? С каждым из нас это могло случиться. Кстати, меня самого немножко мутило, но я не хотел портить вам забаву».

— Еще раз на ужин вы меня не затащите.

— Это будет очень серьезный вечер, Джонс. Никакой жеребятины, я вам обещаю. И отличная еда. Это я вам тоже обещаю.

— У меня сейчас нет настроения чревоугодничать.

— Говорю вам, этот ужин будет последним испытанием их жадности. Вы посоветовали через миссис Монтгомери давать им чеки, вот они их и получат.

— Она мне сказала, что они ни за что не возьмут чеки.

— Посмотрим, Джонс, посмотрим. Чеки будут на очень, очень солидную сумму. Я хочу, чтобы вы присутствовали и своими глазами увидели, до чего они дойдут.

— Дойдут?

— Из жадности, Джонс. Из жадности богачей, которую вам, увы, никогда не придется испытать.

— Вы же сами богаты.

— Да, но мая жадность — я вам уже говорил — другого сорта. Я хочу… — Он поднял над головой елочную хлопушку, наподобие того, как священник на ночной мессе поднимал святые дары, будто собираясь сделать важное сообщение своему послушнику: «Это плоть моя». Он повторил: — Я хочу… — И опустил хлопушку.

— Чего вы хотите, доктор Фишер?

— Вы недостаточно умны, чтобы это понять, даже если я вам и скажу.

В ту ночь мне вторично приснился доктор Фишер. Я думал, что не усну, но, как видно, долгая, зябкая поездка из Женевы нагнала на меня сои, и, может, пикируясь с Фишером, я сумел хоть на полчаса забыть, до чего бессмысленной стала моя жизнь. Я заснул сразу, как и вчера, у себя в кресле и увидел доктора Фишера с лицом, размалеванным, точно у клоуна, с усами, торчащими вверх, как у кайзера; он жонглировал яйцами, не роняя ни одного. Он доставал все новые и новые яйца из сгиба руки, из-за спины, из воздуха — он создавал эти яйца, и в конце по воздуху летали сотни яиц. Руки его сновали вокруг них, как птицы, потом он хлопнул в ладоши — яйца упали на землю, лопнули, и я проснулся: «Доктор Фишер приглашает Вас на Последний ужин». Он должен был состояться через неделю.

• Предыдущая
• 17/23
• Следующая