Поиск седьмого авианосца - Альбано Питер - Страница 33

• Предыдущая
• 33/71
• Следующая

— Да, я знаю, я ее просматривал.

— Но там есть очень забавные штучки. — Аллен, перегнувшись через стол, взял книгу и принялся перелистывать ее. — Ага! Вот! Слушай, Брент! «Если ты поранил себе лицо, помочись на него, потом наступи на него соломенными сандалиями: говорят, что кожа тогда слезет». — Засмеявшись, адмирал отшвырнул книгу.

Брент открыл ее наугад:

— Послушайте-ка вот это: «Отними чужую жизнь во имя микадо, и ты очистишься».

— Смерть и умение умереть достойно и правильно — главные темы. Подобные сентенции в этой книге — на каждой странице.

Брент захлопнул книгу и вернулся к прежней теме:

— Так вот, сэр, я очень благодарен вам за хлопоты по устройству моей карьеры, но чувствую, что нужен здесь, на судне. «Йонага» — единственное, что может остановить Каддафи. Мы здесь — в самом центре событий, а не где-нибудь на обочине. Вы ведь тоже хотите остаться здесь.

— Пожалуй, да, — вздохнул адмирал. — Это война. И хотя, как говорится, очко играет, когда тебя берут в «вилку», но мысль о том, что ты не пойдешь в бой, — непереносима.

— Да-да, вот именно это я и чувствую.

— Все мы это чувствуем. Ты знаешь, Брент, как называли сражения во время первой мировой?

— Я немного не застал ее.

Адмирал рассмеялся:

— «Большое шоу». И люди шли, и шли, и шли прямо в пасть дракона, сожравшего десять миллионов человек.

— Думаю, все мужчины смотрят на это как на представление.

— В известном смысле это так, — произнес Аллен с поразившей Брента серьезностью. — Но когда убитых становятся горы, все меняется. Ты начинаешь мучиться виной, и с каждым из твоих убитых братьев умирает и частица тебя.

Серо-зеленые глаза адмирала пристально глядели на Брента, но не видели его. Аллен смотрел в прошлое. Брент, до глубины души тронутый тем, как созвучны оказались ему мысли этого человека, представшего перед ним совсем в ином свете, сказал:

— У нас есть какой-то встроенный механизм, обуздывающий страх, — он уничтожает его, оставляя только восторг, который ни с чем не сравним… Разве только с любовью.

— И каждый раз нам приходится преодолевать его, этот страх?

— Да. И в бою мы познаем себя по-настоящему.

— Ты прав. Бой сдирает с тебя всю мишуру, и каждый видит, чего ты стоишь на самом деле. — Он вздохнул, откинулся на спинку кресла, а потом неожиданно улыбнулся: — Ты становишься философом, Брент.

— То же самое сказал мне вчера Мацухара, — расхохотался тот.

— И еще: ты собираешься влюбиться.

— Как вы догадались?

— Когда вчера ты пришел с берега, щеки у тебя горели, а глаза плясали. Ты не забывай, Брент, я знаю тебя с колыбели.

— Она необыкновенно красива. И умна. И завтра мы с ней встретимся. Она мне покажет достопримечательности Токио.

— Вот как?

— Храм Ясукуни, например. Ну, а теперь я должен осмотреть другую достопримечательность — задницу Кеннета Розенкранца. Он — в лазарете, рана у него нагноилась. Подозрительно мне что-то все это. Пойду проведаю.

— Розенкранц — воплощение зла. Редкий негодяй.

Когда старший фельдшер Эйити Хорикоси — маленький, хрупкий и сгорбленный старичок с венчиком пушистых седых волос над бледным лицом, на котором восемь прожитых десятилетий прочертили вдоль и поперек глубокие пересекающиеся морщины, — расхаживал на подгибающихся ревматических ногах по госпиталю и трубка фонендоскопа свисала с его тоненькой птичьей шейки, всегда казалось, что он вот-вот запутается в полах накрахмаленного белого халата, упадет и уже не сможет из-под него выбраться. Однако живые, быстрые, не по-японски широко прорезанные глаза, противореча его дряхлому виду, посверкивали бодро и энергично.

Он был призван на «Йонагу» в 1940 году и начинал службу простым матросом, добровольно вызвавшись быть в судовом лазарете санитаром. Через два года он уже ассистировал на операциях главному врачу майору Ретецу Хосино, учившему его хирургии и тайнам диагностики. Во время ледового заточения в бухте Сано, когда Хосино и пять других врачей умерли, Хорикоси возглавил МСЧ[16] авианосца. По возвращении в Японии адмирал Фудзита, считавший все медицинское сословие «бандой коновалов и шарлатанов», наотрез отказался от предложения командования сил самообороны укомплектовать судно дипломированными судовыми врачами, и бразды правления по-прежнему оставались в маленьких, со вздутыми синими венами ручках Хорикоси, державших их так же крепко, как скальпель и пинцет. Под его началом было шестеро санитаров столь же преклонного возраста.

Сверкающий чистотой лазарет находился в кормовой части надстройки, и сейчас из его тридцати коек двадцать две были заняты пострадавшими при авианалете японскими моряками, а на двадцать третьей лежал на животе американский летчик Кеннет Розенкранц с загноившейся раной правой ягодицы. Рядом стояла кровать Таку Исикавы.

Из всех видов повреждений Хорикоси больше всего не любил ожоги. Обгоревшие люди испытывают мучительные и — что еще хуже — постоянные страдания: они совершенно беспомощны и могут только стонать и плакать от не отпускающих ни на миг болей, которые причиняют им страшные, незаживающие ожоги третьей степени, и от всепроникающего тошнотворного запаха гниющей плоти начинает першить в горле. Хорикоси перерыл горы книг по лечению ожогов, выписывал самые последние новинки фармацевтики, искал наиболее эффективные сочетания болеутоляющих и барбитуратов. Его помощники лили прямо на раневую поверхность раствор сернокислого серебра, потом накладывали на омертвевшие участки тела пропитанные особым составом бинты, чтобы через несколько часов снять их вместе с отслоившейся кожей. Потом вся процедура повторялась.

Раненым, у которых замечалась сердечно-легочная недостаточность, ставили капельницы и катетеры для внутривенных вливаний. Чудовищное обезвоживание организма требовало огромных доз физиологического раствора. Раненые, сохранившие губы и слизистую рта, получали — иногда до тридцати раз в день — питательные смеси.

И тем не менее, несмотря на все старания Хорикоси и его помощников, многие умрут. А те, кто благодаря новейшим лекарствам выживет, вряд ли поблагодарит за это судьбу. Первыми сгорают эпидермис, мышечная масса, хрящи, потом — кости, и старый фельдшер проходил между рядами коек, на которых лежали люди без носов, без ушей, с лицами, сплошь покрытыми уродливыми струнами. Один матрос лишился половых органов, двоим ампутировали руки и ноги.

Хорикоси не любил злоупотреблять болеутоляющими, но тем, кому оставалось жить недолго, безотказно назначал большие дозы морфина, чтобы они, по крайней мере без мучений, вошли в храм Ясукуни, нечувствительно оказавшись в стране лотоса. Какая жестокая ирония: мало того что пламя пожрало их тела при жизни, и трупы их тоже будут преданы огню, мрачно размышлял он.

— Эй ты! Болит! — услышал он внезапно голос пленного американца.

— Ничего страшного, — ответил Хорикоси, — представь, что у тебя еще одна дырка в заднице.

Их голоса разбудили Таку Исикаву. Он повернул голову и встретил взгляд зеленых глаз Кеннета Розенкранца.

— Ты кто? — спросил лейтенант.

— Тебе, косоглазая макака, не все равно? — вызывающе ответил американец, которому терять было нечего.

Таку потряс головой и с усилием приподнялся на локте.

— Ты Рози, я видел, как тебя вели к адмиралу.

— Я тебе, Исикава, не «Рози»!

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Вон, на табличке написано, — американец, перекатившись на бок, ткнул пальцем в изножье койки, где висела дощечка со списком назначений и температурной кривой. — Протри свои щелочки, косой!

— Не смей называть меня косым.

— Но ты же косой?!

— Прекратить! — лаконично приказал фельдшер. — Чтоб поубивать друг друга, силенок еще маловато. — Он очертил в воздухе дугу. — Вы и так меня работой завалили.

Лежащий на соседней койке юноша, забинтованный с ног до головы и весь утыканный резиновыми трубками, выходящими из всех отверстий его тела, внезапно дернулся и издал тонкий пронзительный вопль — так стонет под слишком высоким давлением предохранительный клапан парового котла.

• Предыдущая
• 33/71
• Следующая