Дорога на Стрельну - Аль Даниил - Страница 31

• Предыдущая
• 31/57
• Следующая

Каждый раз моё воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью — жёлтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть накренёнными назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках за полосками простого зеленого стекла видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, гранёные рюмки. На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашёл крашенную в зелёный цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, кроваткой, с неизбежным низкорослым стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте…

Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать, жить без войны! Понять, какое это счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось… Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. За этим чувством, одновременно горьким и сладостным, для того, чтобы ещё раз пережить его, я и захаживал в бывший посёлок…

Как-то раз в одном из отдалённых от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, — патефон. Внутри его на своём месте оказалась ручка для завода пружины, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно, патефон не работал: у него была сломана пружина.

Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно. Этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.

Через два дня наш артиллерист, лейтенант Привалов, принёс из артиллерийских мастерских отремонтированный патефон. Каким-то образом там сумели склепать пружину.

С большим волнением ждали мы семнадцати часов, когда, во время отдыха, можно будет послушать хорошо всем знакомые пластинки. На одной из них были две арии из «Сильвы», на другой — «Саратовские переборы» и «Барыня», а на третьей — песня из кинофильма «Человек с ружьём» — «Тучи над городом встали» в исполнении Марка Бернеса. Что было на обороте этой пластинки, я уже не помню. До него тогда дело не дошло.

Когда после обеда все возвратились в нашу комнату, лейтенант Привалов стал медленно и торжественно крутить ручку патефона. В мастерских его специально проинструктировали, как это надо делать, чтобы склёпанная пружина снова не лопнула. По общему согласию сначала прослушали «Саратовские переборы», потом поставили «Барыню». Младший лейтенант Фекляшин пустился в пляс между столом и койками. Это было очень смешно. Фекляшин был необычайно высок ростом и несуразен в движениях. Если бы тогда уже было в обиходе слово «акселерат», к нему бы оно относилось с абсолютной точностью. Мы весело смеялись, глядя на его коленца. Потом мы ещё раз прослушали арию Сильвы. И вдруг, когда она уже кончилась, раздались тяжёлые удары кулаком в закрытую смежную дверь. Три-четыре удара сотрясли её. Означать они могли только одно — требование прекратить музыку и шум.

— Чего ему не гуляется по такой погоде? — с досадой сказал Фекляшин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.

— Спать, наверное, лёг, — пояснил Привалов.

— А нам что, тоже спать ложиться? — буркнул Михеев.

— Братцы, — сказал лейтенант Зотов, — почему мы обязаны догадываться, что означает этот стук в дверь? Предположим, что никто из нас никогда не жил в коммунальной квартире!

— Предлагаю стук в дверь считать аплодисментами! — предложил я. Все рассмеялись.

— Давайте, хотя бы последнюю пластинку прокрутим, — сказал Зотов. — Больно уж на ней песня хорошая. А если Вахмитоненко хочет нам запретить музыку слушать, пусть сюда придёт и скажет человеческим языком: так, мол, и так.

— Верно, — подтвердил Привалов. — В уставе не сказано, что нижестоящий обязан подчиняться стуку вышестоящего.

С этими словами он вновь завёл пружину. Диск пришёл в движение, послышалось шипение, очень громко и чётко прозвучало слово «тучи». В этом месте бороздка на пластинке была испорчена, и, как бывает в таких случаях, слово «тучи» стало бесконечно повторяться.

«Тучи — тучи — тучи — тучи — тучи — тучи…» — завопил патефон. Мы снова расхохотались… Тут дверь из коридора распахнулась и к нам влетел Вахмитоненко.

— Прекратить сейчас же! — закричал он, весь налившись кровью. — Вы где находитесь?! За такое дело я вас всех!..

Договорить он не успел. За его спиной показалась фигура начальника штаба полковника Иванова.

— В чем дело, товарищ майор? Что случилось? — спросил он.

Мы все, и, конечно, Вахмитоненко тоже, встали по стойке «смирно».

— Вольно! — сказал полковник.

— Товарищ начальник штаба, — взволнованно заговорил Вахмитоненко. — Безобразничают товарищи! Командиры называется! Совершенно забыли, где они находятся. Противник рядом, а они чем тут занимаются?! Патефон заводят! Пляшут, понимаете ли! Я потребовал, чтобы они немедленно прекратили. Считаю, что за такое поведение наказать надо.

— А по-моему, вы не правы, товарищ майор, — сказал начальник штаба. — Сейчас время отдыха. Хороший отдых необходим для работы. И музыка — дело хорошее. Я ведь не случайно сюда поднялся. Услышал с улицы — патефон играет, дай, думаю, зайду послушаю… А что касается противника, так это слишком жирно для него будет, если он нас заставит носы повесить и перестать веселиться. Пусть крутят свою машину на здоровье… В рабочие часы — дело другое… А пока отдыхайте, товарищи, отдыхайте.

Полковник ушёл. Не сказав ни слова, ушёл в свою комнату и Вахмитоненко.

— Один — ноль, — заметил Зотов.

— Теперь он у нас запоёт! — потирая руки, сказал Привалов.

Мы выбежали во двор и до самого конца перерыва возбуждённо обсуждали происшедшее во всех деталях.

На другой день, ровно в семнадцать тридцать, мы все, как один, поднялись в нашу комнату и расселись по койкам. Привалов накрутил пружину. Спрашивать, что играть, не надо было.

«Тучи — тучи — тучи — тучи…» — орал патефон. Мы весело ржали. Чем дольше продолжалось бессмысленное повторение одного и того же слова, тем веселее нам было. Каждый, давясь от смеха, поминал Вахмитоненко.

— Ох, и ворочается же он сейчас на своей раскладушке!

— Ох, и катается!

— Зубами скрипит, наверное!

— Подушкой закрылся! — так и сыпались предположения.

— А ведь не выдержит, прибежит!

— Не прибежит! Полковник разрешил играть на патефоне, — значит, все, закон! — уверенно заявил Фекляшин.

— А он скажет: «Вам позволено музыку слушать, а не одно и то же слово без конца повторять», — усомнился я.

— Что ж, тогда ему придётся нас просить ставить другие пластинки, — заключил Зотов. — Вот и прекрасно будет.

— А мы ему тогда скажем: «Раздобудьте, пожалуйста, товарищ майор, побольше хороших пластинок», — размечтался Привалов.

На другой день повторилось то же самое. «Тучи-тучи» звучали часа полтора.

Конечно, если бы Вахмитоненко зашёл к нам и по-человечески попросил не мешать ему отдыхать в часы перерыва, мы уважили бы его просьбу. Но он к нам не зашёл.

На третий день мы снова завели «тучи-тучи» и гоняли их минут двадцать. Правда, прежнего веселья уже не было. Наверное, назавтра мы бы и сами перестали развлекаться таким нелепым образом. А может быть, и не назавтра, а даже через несколько минут. Однако нашей забаве суждено было прекратиться раньше, чем мы успели проявить свою добрую волю. Патефон на полную мощность ещё вопил «тучи-тучи», когда случилось то, что в конце концов должно было случиться: Вахмитоненко не выдержал.

• Предыдущая
• 31/57
• Следующая