Обогнувшие Ливию - Маципуло Эдуард - Страница 9

• Предыдущая
• 9/69
• Следующая

Площадь бушевала.

Вдруг этруск, лоснящийся от оливковых втираний, метнулся в стремительном броске, и его кулак, словно молот, сбил противника с ног. Падая, Эред ударил его ногами. Оба борца, к восторгу царя и зрителей, свалились с помоста.

Астарт, подсаживая друга, посоветовал:

— Попробуй вывести его из себя. Борцы вновь сошлись.

Этруск — атлет бурного темперамента. Его победы были всегда ошеломляюще быстры. Он старался выложиться до предела в первые же мгновения схватки, подавляя сознание противника необузданной, бешеной мощью, перед которой, казалось, ничто не может устоять.

Эред же был совершенно иного склада, нуждался во времени, чтобы развернуться во всю силу. Привыкший к нечеловеческим перегрузкам, он удивлял знатоков своей стойкостью. С раннего детства Эред боролся на базарных площадях, в дни праздников поединки продолжались от зари до зари — и доставалось же ему от скифа, если он проигрывал!

Этруск сдавил его ребра — будто клещи сомкнулись.

— О Валл, — прошептал Эред, — поддержи еще немного…

Эред знал: после второго дыхания с ним трудно справиться.

Неожиданно этруск обхватил руки Эреда.

«Последний бросок», — не успел подумать Астарт, как Эред предупредил действия противника: вырвался из его объятий и шлепнул босой ногой пониже спины.

Площадь заревела, завизжала, царь смеялся до слез.

Такого оскорбления этруск, конечно же, не мог вынести. Разразившись бранью, едва не сшиб с помоста наглеца ударом кулака в грудь, затем снова кинулся на него, потеряв всякую осторожность, забыв, что Эред — тоже опытный борец.

Эред дал еще раз сбить себя с ног, но это уже был обыкновенный прием борца-профессионала, спустя мгновение он, перекатившись через голову, стоял на ногах, а этруск от сильного броска ногами, распластавшись, с криком врезался в толпу далеко от помоста.

Эред подошел к месту падения противника. Какой-то купец лежал без чувств. Рядом с ним сидел на земле унылый раб-вольноотпущенник и считал выбитые зубы. Этруск неподвижной громадой покоился тут же.

— Сам Эшмун ему уже не поможет, — сказал Астарт, — бедняга не умел падать с нашего помоста.

Эред получил от царя награду — перстень.

Набожность, начитанность и аскетизм быстро принесли Ахтою известность в Тире. Его наперебой приглашали в храмы, богатые дома и ко двору. Но жрец истины, лишенный и тени тщеславия, собрал толпу единомышленников и отправился в путь по святым местам Финикии.

Величайшей святыней ученого мира хананеев была гробница мудреца Санхуниафона, автора истории Финикии в девяти книгах. Славу Санхуниафона мало тронуло время: ровно через тысячу лет после его смерти мудрейший Филон Библский, писатель-эллинист, счел весьма полезным выдать свои произведения за творчество Санхуниафона — своеобразный случай, так сказать, плагиата наоборот.

Итак, Ахтой — паломник.

На его посохе, увитом амулетами, искусно выжжены классические иероглифы, слагающиеся в чудесный стих:

Навстречу паломникам вышел хранитель гробницы, еще крепкий старик с длинными спутанными волосами. Перекинувшись с ним фразами вежливости (старик неплохо изъяснялся на нижнеегипетском, как и подобало уважающему себя мудрецу), Ахтой поразился его тихому, но твердому голосу, необычному для жреца. И вообще столько в старике было скрытой силы и обаяния, что египтянин неожиданно для себя подумал; «Ему, должно быть, ведома истина истин!»

Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем?

И Ахтой начинал разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине, единственной и желанной.

Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.

И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц мудрости, — все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости. Над ними витал дух мудрейшего Санхуниафона.

Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и, чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим молоком.

В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного костра. Говорили о великих мудрецах древности — Имхотепе, Санхуниафоне, Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости, добра и зла.

— Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность — причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? — Ахтой не отрываясь смотрел в грубое загадочное лицо старика.

— Прав, — ответил хранитель, — но в твоих словах только тень правды. В твои годы я грешил тем же… Душа насилия — не просто жадность, а жажда власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.

Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, — так их мысли были схожи.

— Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее удержать. Она беспощадно тяжела.

— Так тебе она ведома? — Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его жизни, совсем рядом, только заставь говорить этого бога, духа, чародея…

— Скажи, всеми богами заклинаю, — голос Ахтоя вдруг осип.

Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.

— Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой разум.

— Ка-ак?..

Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить на лезвие кинжала.

— Запомни, — решился он, — слишком почитаемый авторитет — оковы для мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.

Ахтой обмер. «Как?! Но высший авторитет — небо!..»

Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.

— Авторитет? Какой? Старик молчал.

— Цари? Может, боги?

Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.

Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его заплетались.

Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальни. Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные их громкими голосами.

Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась в плечо.

— Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..

— О боги!

— …Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы слышали ваши речи.

— Нет! — воскликнул египтянин. — Пусть его покарают боги, но не люди!

— Еще не поздно, поспеши, — произнес мрачно паломник и побежал, спотыкаясь, к кострам.

Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как проступают, прежде' чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных табличек…

Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. «Почему мир так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства? Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни? Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и я не могу причинить ему зла!..»

• Предыдущая
• 9/69
• Следующая