Казачьи сказки - Коллектив авторов - Страница 35

• Предыдущая
• 35/85
• Следующая

. – Что же ты это, Платов, наделал? Мою самую дорогую китайскую вазу разбил, на самые мелкие черепушки она разлетелась. Так разлетелась, что теперь ее самому мудреному мастеру ни слепить, ни склеить не удастся. Хоть и неловко было Платову, да он не робеет.

– Ничего не сделаешь, ваше сиятельство, я уж и врагов своих всех привык так бить, что их самый мудреный мастер ни слепить, ни склеить не сумеет. А то что бы я и за вояка тогда был.

Улыбнулся Кутузов. Приободрился Платов, усы свои не так ли покручивает.

– Так уже оно, ваше сиятельство, повелось спокона веков, если казак чего в полон с боя не возьмет, тогда уже он его вдребезги разобьет.

Рассмеялся Кутузов, за бока себя хватает, на глазах слезы утирает.

– Молодец, казак Платов, что не растерялся, своей неловкости не испугался.

Дело это после бунта (Булавинское восстание – прим. ред.) было, когда все хоперские станицы царские солдаты пожгли и поразорили.

Остались в станицах старики, старухи да бабы с малыми детьми погорельцами. Жить им было негде, и хлеба тоже не достать. Не лучше чем в других станицах были дела и в нашей. Куда ни глянь – горе и слезы, везде нищета неприкрытая. Зима с морозами да вьюгами заходит. Для жилья себе казаки землянки порыли, плохо ли, хорошо ли живут. А вот с хлебом так тут совсем беда подошла. Ни у кого во всей станице самой что ни на есть завалящей корочки на поглядение не осталось. Если бы не один случай – всем бы зимою пришлось, нашим станичникам, с голоду подыхать. А случился он этот случай с девочкой-малолеткой от рода семилеточкой. Была она круглой сиротою, – ни отца ни матери у нее не было, и притулиться ей негде было. Она где ночь, где день по чужим людям ходила. В этот день она ходила-ходила, никто ей ничего не подал, у самих наших станичников нечего есть было. Во рту с самого утра у нее маковой росинки не было. Ходила она до самого вечера, ничего не выходила и поздним вечером за станицу вышла, на яр села и сидит, кругом себя по сторонам поглядывает. Никого сначала ни одной живой души не было, потом глядит – от Хопра к ней казак уже не молодой малолеток, а служивый прямехонько идет. Заробела чего-то девочка-малолеточка, хотела было от него убежать, да ноги не слушаются, не идут, сами собою подламываются. Сидит девочка-малолеточка не ворохнется, а служивый казак к ней подошел, поглядел да так ласково ей и говорит:

– Скажи мне, девочка-малолеточка, что ты не в доме отца с матерью под окошком сидишь, а вот тут на яру, к тырле, гнешься?

Загорюнилась девочка-малолеточка, и отвечает она служивому казаку на его ласковые слова:

– А нет у меня ни родимого отца с матерью, ни родительского дома с окошечком, и негде мне, кроме как тут на ветру, сидеть. Да это бы с полбеды было, сидела бы я тут да холод-стужу терпела, а когда дюже бы мерзнуть стала, попросилась бы к добрым людям, моим станичникам, отогреться, а беда моя, что с самого раннего утра у меня во рту ни маковой росинки не было. И просила я у станичников, чтобы они мне хлебца маленький кусочек подали, но у них самих своей что ни на есть завалящей корочки нет, и придется мне теперь, сироте, с голоду помирать.

Стоит, задумался служивый казак, видать, он к сердцу чужую беду-горе и сиротские слезы принимает. Долго стоял он так, а потом как топнет левой ногой, как крикнет громким голосом:

– А ну-ка встань, явись передо мною, как лист перед травою, казанок мой, не простой и не один, вместе с словом наговорным своим!…

Глядит девочка-малолеточка, а к ногам служивого казака катиться так небольшой казанок, всего в него пригоршни две пшена войдет, не больше. Поднял он его с земли и дает девочке-малолеточке.

– На, возьми и пусть у тебя будет до тех пор, пока нужда твоя не убудет. Знай, что этот казанок не простой: как ты есть только захочешь, ничего тебе не надо, бери этот казанок, над огнем повесь и скажи: «Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку». Как только ты это скажешь, так он и начнёт варить, успевай только ешь, а как наешься, сними его с огня, положи кверху донышком и скажи: «Казанок, казанок, слуга верный ты мой, вот тебе отдых и покой». И будет казанок лежать смирно и тихо.

Обрадовалась девочка, не знает, как служивого казака и благодарить. Хотела она ему в ножки поклониться, да он ее, девочку-малолеточку, до этого не допустил и говорит ей:

– А кто из злых людей да завистливых на твой казанок-пузанок позарится, так ты скажи: «Не тронь, а то придется тебе, лиходей, с самим Степаном Тимофеевичем Разиным дело иметь». Это ведь я его отобрал, с боя у персидскогохана себе взял.

Как сказал это служивый казак, так в темноте и пропал, словно его и сроду никогда не было. А девочка, не долго думая, тут же на яру набрала кизяков, разложила костер, поставила на него казанок и говорит, как ей служивый казак приказал:

– Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку.

И начал казанок варить. На огонек к девочке-малолеточке мало-помалу вся станица прибежала, – старики со старухами, бабы с малыми детьми и кое-какие служивые казаки все кашу едят да похваливают, да еще поприбавить себе каждый попрашивает. Девочка-малолеточка была не жадная, добрая – всем каши молочной вволю верхом накладывает и раз и другой, ни единого человека, ни старого, ни малого не обижает – всех потчует да привечает. Так и прокормились наши станичники в ту голодную зиму вокруг казанка-пузанка, какой Степан Тимофеевич Разин с боем у персидского хана отбил, а девочка-малолеточка в те времена на всю станицу кашеваркой была.

После великого бунта на Хопре осталось от Пристанского городка одно ровное да голое место. Все казачьи дома солдаты пришли и напрах пожгли, с черною землею сравняли, казаков, жен их и детей малых побили да поразогнали. А самое место, где Пристанский городок стоял, царь отдал Родионову, что из простых казаков во дворяне выслужился, а выслужился тем он, что свою совесть царским воеводам продал, вместе с ними станицы казачьи разорял. Как только получил себе землю Родионов на вечное владение, так сейчас же загнал на нее десять пар быков, всю вчистую распахал, ямы накопал и фруктовый сад рассадил. Много воды в Хопре утекло, много лет с тех пор прошло. Позабыли казаки и о бунте, и о Пристанском городке забыли, и не всякий то место укажет, где он стоял. Вырос на том месте, поднялся сад, Родионовым посаженный. От отца к сыну, от сына к внуку из рук в руки сад переходил. И до сего дня над Хопром он стоит красуется, в его воды глядится. Совсем бы забыли казаки о Пристанском городке, если бы не было такого случая с одним акуловским казаком. Искал свою лошадь казак, долго искал, пока к вечеру на нее не напался в бараке, что об самый край Родионовского сада проходит. Видит казак, на самом дне его лошадь лежит, все ноги переломала, напрах она разбилась. Спустился он в барак, содрал с нее кожу, через плечо себе ее перекинул и идет по бараку. Глянул вверх, а в крутом песчаном обрыве большая-большая дверь чернеется, из чугуна вся литая. Пришел казак домой, с женой погорились о лошади, погорились и легли спать. Но не спится ему, все черная дверь в песчаном обрыве, из чугуна вся литая, так и мерещится. Встал казак, походил по хате, оделся и сам не помнит, как в бараке очутился. Подходит к песчаному обрыву, а дверь чугунная большая-большая настежь распахнута, и возле нее казак в красном чекмене и в черной папахе стоит. Через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит. Рукой он казаку машет, к себе его кличет. Подошел к нему казак, а он его и спрашивает:

– Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?

А тот ему отвечает:

– Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, а теперь вот я ума не приложу, что буду делать. Не спится мне, вот я и по бараку скитаюсь и брожу.

• Предыдущая
• 35/85
• Следующая