Казачьи сказки - Коллектив авторов - Страница 11

• Предыдущая
• 11/85
• Следующая

– Как жизня-то?

– Да житьишко вмоготу, – отвечает Митяй.

– Ну что, казак, пришел черед твой ко мне в гости иттить.

– А я, – говорит Митяй, – не спешу. Я еще обожду.

Зенки свои вытаращил. Желваками заиграл. Вырвал у Смерти косу. Сломал. Нагайку из-за голенища вытащил. Да как ее оттянет. Да раз, да два. Отлупцевал Смерть. Страх видит такое дело. В бега ударился. А за ним Смерть. Грозится, ты, мол, еще у меня наплачешься. Гляди, наведаюсь.

– Приходи, – говорит Митяй. – Нагаечкой проканифолю. Отлегнет тебе маленько.

Много еще геройств Митяй всяких совершил. Записался он охотником во вражеском тылу похозяйничать. Сколько укреплений взорвал, складов сжег, языков в плен забрал – не счесть.

А вскоре замирение вышло. Смерть-то наших не принимает, вражья пуля не берет. Запросил неприятель пощады. И пошла гульба. Приступили казачки шиночки проверять. Пошел с ними Митяй. Увидел шинкарочку. Больно приглядна. Девка, как есть без пороку. Говорит ей:

– У меня, красавица, каждая косточка, каждая жилка, кажись тебе радуется.

А сам думает: «Откуль у него такие слова взялись?» Аж сердце у самого защипало.

– Речи твои медовые, – отвечает ему шинкарочка, – тока у меня другой на примете имеется, ни тебе чета.

– Ладно, – говорит Митяй. – Быть так, коли пометил дьяк.

А сердце еще больше заныло. Глядь, а около него Страх на лавке пристроился, чего-то выжидает. Митяй как уважил его кулачищем между глаз.

– Что щеришься, корявый?

Визг тут поднялся. Весь шинок перебудоражил. Кинулись землячки к Митяю, мол, перепил маленько. Успокойся.

– Ничего, – отвечает Митяй, – я еще посижу.

Вот сидит. Заговорило у него ретивое. Захотел он порешить дело в один прием.

– Проводи меня, раскрасавица, до крыльца, чтой-то я намахорился, проветриться надоть.

Довела шинкарочка его до крыльца. Ухватил ее Митяй. Бросил поперек седла. Гикнул. И был таков. Льет шинкарочка слезы, голосит по отцу-матери, по милому дружку.

– Умру я, девка, в чужедальней стороне, неоплаканная… Ты не жди меня, миленький, в глухую ночь… Ты не жди меня, хорошенький, на белой заре… Чему быть – так верно сбудется…

Не слушает ее Митяй, коня торопит.

– Може, – говорит, – на свое счастье едешь.

Вернулся казак домой с молодой женой. Раскрасавицей. Тока печальной больно да молчаливой.

Вон сколько наград на груди поблескивает, но сторонятся люди Митяя, дружбу не водят, даже годки, и те поспешали при встрече обойти стороной. Митяю это не в тягость. «Квелый народец пошел, – думает, – завидки их берут. Вот и гузынятся». А сам за собой ничего не видит. Слова ему поперек не скажи. Если сам что скажет – как отрежет, все по его будет. Пытались старики его урезонить. Да где там, гордыня через край хлещет.

Жена принесла ему двойню: мальчика и девочку. Подошел он к сыну. Тот плачет-заливается. Махнул рукой – не в его породу, а на дочку и смотреть не стал.

Потомился он еще малость дома и засобирался в дальние края.

– Хочу, – говорит, – себе ровню найти.

Мать к нему.

– Мы-то с отцом старые. Как же детишки без кормильца?

– Ничего, перемогите. Мне, – говорит, – здесь тошно за плугом ходить да косой махать. Чтоб я на это жизню положил? У меня другое предназначение.

И уехал.

Лет десять, а може и поболе того, не было Митяя в родных местах. В каких краях его носило, где пути-дороги его лежали, одному ему ведомо.

Видят люди, едет Митяй, едет. Сам черт ему не брат. Годы его не берут. Какой был, такой и остался. Значит, не припало ему себе ровню найти. Сидит в седле, как влитой. Та же стать, та же сила из него идет. Подъехал он к своему подворью. А оно крапивой да лебедой заросло. На том месте, где курень стоял, ямы да колдобины. Рассказали ему соседи, что, мол, умерли старики сразу же после его отъезда, а за ними и женка убралась.

– А дети, – спрашивает, – где?

– Дети по людям пошли. И пропал их след.

Глядит на Митяя народ, хотя бы слезинку проронил иль слово какое сказал. Вот твердокаменный! Сел Митяй на коня.

И в галоп его пустил.

Загнал Митяй коня до смерти. Бросил. Пошел дальше пешки. Идет, себя не помнит. Подошел к омуту. «Эх, жизнь пустая. Ничего в ней не нашел».

И в омут – головой. А из омута сила неведомая его на берег выпихнула. По воде пузыри пошли. Вынырнул Водяной и говорит сердито:

– Я тя знаю. Ты Митяй – казак бесстрашный. Ты мне здесь такой не нужон.

Отошел Митяй от омута подале. Упал на лугу. Трясет его тело. Водит. Судорогами бьет. То в жар, то в холод бросает. Забылся на час. Через сколько очнулся, не помнит. Ладонью по лицу провел. А оно мокрое. От слез-то, мокрое. С мальства не плакал. И вот тебе! Сердце размякло. На душе потеплело.

Лежит Митяй, голубым небом любуется, каждой травиночке, каждой букашечке радуется. Хряснула ветка. Вздрогнул Митяй. «Никак, испугался». Обрадовался. «Теперь как все люди заживу, – думает, – детишек сыщу. Прощения попрошу. Авось примут». Сомнение в себе появилось. Думы одолевают. Родителей, жену вспомнил. Закручинился. На душе засаднило. Раскаяние Митяя за сердце взяло. Привстал казак с травы. Смотрит. Глазам своим верить не хочет. Над ним Страх сидит. Лыбится, довольный. А за ним Смерть стоит молча, свой черед ждет.

Повело Митяя, передернуло. Лицом белый стал, как мел. Колени перед ними преклонил.

– Погодите, – говорит, – дайте детишек найтить. На ноги поставить. А потом сам к вам приду.

– Нам годить не досуг, – говорит Страх. – Я тебя столько годов ждал, когда ты меня позовешь.

– Что ж, – говорит Митяй. С земли встал. – Бери, косая.

И к Смерти обращается. А она ему в ответ:

– Должен ты страдание в этой жизни принять. Без этого я тебя к себе не возьму. И отвернулась. Говорит Страх:

– Вот я тебя по лесам, по долам повожу. Примешь переживания, что тебе отведены, а там Смерть тобой займется.

И повел Страх Митяя над пропастями глубокими, по мосточкам шатким, по болотам топким, по пустыням жарким… Побелел Митяй, как лунь, руки-ноги скорчились, дрожат. Пришел черед Смерти. Стала она у него жизнь по капле отнимать, приговаривать:

– Не видать тебе, Митяй, своих детушек. Некому тебя будет хоронить, никому ты ненужный.

Натешилась Смерть над Митяем досыта. Бросила у дороги. Лежит Митяй, последняя капля жизни в нем еле-еле теплится.

А по дороге едут дети с сенокоса, брат да сестра. Увидели, человек лежит, а над ним вороны кружат. Лошадей остановили. К нему кинулись. Ворон распугали. Уложили на телегу. Улыбнулся Митяй напоследки и умер. Привезли его на хутор, обмыли тело. Похоронили. Поплакали вдосталь.

То и были дети Митяя, сын да дочь. Узнал их, видно, перед смертью отец.

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.

Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.

А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.

Мать Миньки вздыхала горестно.

– У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,

– Опять заялдычила, – досадовал отец, – ты на своих дочек возлюбленных посмотри.

Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.

• Предыдущая
• 11/85
• Следующая