Записки диверсанта - Старинов Илья Григорьевич - Страница 8

— Борис Иванович…

— Я потому только и Борис Иванович, что это правило свято соблюдаю! Наивны вы еще, вот что! Ну что может комбриг? Жалобу написать? Пусть пишет! А проводник, понимаете, затаит обиду да при случае командарму или маршалу, чай подавая, возьмет и подпустит шпильку, сукин сын! Вот, скажет, товарищ маршал, и с водой-то у нас нынче плохо, и прохладно, и углишка мало… А все ленинградский комендант — Филиппов. Уж я обращался к нему, а он никакого внимания. Только одни обещания… Борис Иванович даже покраснел во время этого монолога, представив очевидно, как "сукин сын" проводник «подпускает» подобную шпильку и какие могут получиться последствия.

— Если вы думаете, что проводники вагонов высоких начальников, а тем более их адъютанты — обычные люди, то ошибаетесь. Много им доверяется, многое с них и спрашивается. А потому мы должны в меру возможностей облегчать их трудную работу! Надо поддерживать авторитет нашей комендатуры! А вы своим академическим подходом режете меня без но-жа… Волнение Бориса Ивановича усугублялось тем, что осенью 1935 года началось присвоение новых воинских званий. Появились лейтенанты, капитаны, майо-ры, полковники, комбриги, комдивы, комкоры, командармы и маршалы. Каждый волновался, не зная, какое звание получит при переаттестации. Еще бы! Некоторым приходилось снимать с петлиц ромбы и На-" девать три, а то и две шпалы, то есть, говоря по нынешнему, лишаться генеральских званий и возвращаться в полковники или майоры. Борису Ивановичу повезло — он остался при своих двух шпалах и ликовал. Ленинградская комендатура находилась на бойком месте. В Ленинград часто прибывали руководители партии и правительства, ведущие работники Наркомата обороны, Генерального штаба, командующие округами. В наши обязанности входило встречать и сопровождать их от Ленинграда до Москвы, обеспечивая техническую безопасность поездок. Это льстило самолюбию Бориса Ивановича. Он сиял во время церемоний, как большой ребенок. Сердиться на него или иронизировать было невозможно: искренность его просто обезоруживала. Мне приходилось неоднократно сопровождать в Москву Блюхера, Тухачевского, Ворошилова, тогдашнего командующего Ленинградским военным округом Шапошникова. Нас нередко приглашали на чай или ужин к Шапошникову, Тухачевскому…

Друзья познаются в беде Осенью 1935 года на мою голову внезапно свалилась беда. Проводилась проверка партийных документов. Меня вызвали в политотдел спецвойск Ленинградского гарнизона. Начальник политотдела, предложив сесть, долго изучал мой партийный билет. Я знал начальника политотдела не один день. Но тогда его словно подменили.

— Значит, вы Старинов? — наконец прервал он молчание.

— Да, Старинов. Надеюсь, мой партийный билет в порядке?

— А вы погодите задавать вопросы… Лучше ответьте: за резолюцию оппозиции не голосовали?

— Нет! Он на минуту задумался и спросил:

— Вы были в плену у белых?

— Да, был. Об этом написано во всех моих анкетах, в автобиографии. В первую же ночь я бежал из плена и вернулся в свой двадцатый стрелковый полк!

— Так вы сами говорите и пишете! А кто знает, как вы попали в плен и как оттуда освободились? Где доказательства того, что вы бежали?

— Есть документы в архивах… Есть живые однополчане!

— Документы, однополчане… Начальник политотдела снова задумался и на короткое время показался таким внимательным, душевным, каким я его знал. Потом опять посмотрел в мой партбилет, который не выпускал из рук, и вдруг спросил:

— А может, вы не Старинов, а Стариков?

— У нас в деревне четверть дворов — Стариновых и ни одного Старикова, — с трудом сдерживаясь, ответил я. Мой собеседник первый отвел глаза. Поджав губы, он помолчал, видимо принимая какое-то решение, и наконец заявил:

— Все ваши слова надо проверить и доказать. Собирайте справки. А партбилет пока останется у нас. Я, наверное, выглядел вконец растерянным, потому что начальник политотдела скороговоркой посоветовал:

— Не теряйте голову. Собирайте нужные документы. Мы запросим архивы… Во взгляде его не было враждебности. Мне даже показалось, что он сам чем-то смущен. Не помню, как добрался до комендатуры. У добрейшего Бориса Ивановича Филиппова, узнавшего о том, что случилось, вытянулось лицо.

— Как же так, голуба моя?.. Я не мог рассказать подробности. С тоской подумалось, что Борис Иванович при всей своей доброте ничем не поможет. Разве я не знаю, какой он осторожный? А тут — политотдел… Меня подозревают в умышленном изменении фамилии, в обмане партии, чуть ли не в измене…

— Вот что, голуба моя… Пойдем-ка ко мне домой. Да. На рыбу. Вчера с рыбалки привез, — услышал я взволнованный голос Бориса Ивановича. — Выхлопочем вам отпуск, отправитесь куда надо и привезете нужные бумажки… Не расстраивайтесь. Идем на рыбу! Дорого было товарищеское сочувствие, но я отказался от приглашения. Пошел домой, бросился на кровать. Что будет? Как жить, если тебя подозревают в таких преступлениях? Зазвонил телефон. Борис Иванович, оказывается, уже успел побывать и в Управлении дороги и в штабе военного округа.

— Все в порядке, голуба моя! Отпуск вам разрешили. Поезжайте за документами. И не тревожьтесь! Все образуется! Мне стало стыдно. Как я мог усомниться в Борисе Ивановиче? Настоящим человеком в трудную минуту оказался именно он, а не я…

— Ну, ну, голуба моя… — прервал меня в комендатуре Филиппов, когда я принялся сбивчиво толковать о том, что стыжусь самого себя. — Нашли о чем… Получайте билет и с богом. Желаю удачи! В тот же вечер я выехал собирать справки о том, что я Старинов, а не Стариков и что действительно бежал из плена и честно воевал за Советскую власть. Тревога и боль не проходили, но становилось легче при мысли, что Борис Иванович Филиппов — не один хороший человек на свете, что живут на земле тысячи прекрасных людей и что товарищи меня не оставят… Первым делом направился в свою академию.

— Черт знает что! — воскликнул, выслушав мою историю, начальник факультета Дмитриев. — А ну подожди минутку… Он достал бумагу и тут же от руки написал нужную: справку.

— Все уладится, Илья Григорьевич! — уверенно говорил Дмитриев. — Вы же сами слышали товарища Сталина, помните, как он призывал беречь и ценить кадры… Просто какое-то недоразумение, а может быть, и клевета. Теперь предстояло ехать в родную деревню. В Орле я сошел с большим рюкзаком: зная, что в сельмагах многого не купишь, запасся сахаром, селедкой и даже белым хлебом. В 1935 году из Орла в деревни автобусы не ходили. Пришлось шагать по обочине. Болховская дорога длинна и грязна после дождей. Дует осенний знобкий ветерок. Невесело… Вот и обоз. Посадят или нет? На передней подводе сидел мужичок. Что-то удивительно знакомое было в худощавом небритом лице с неповторимо хитрой улыбкой. Если бы снять с мужичка залатанный зипунишко и лапти да обрядить в красноармейскую гимнастерку, в ботинки с обмотками…

— Алеша! — не помня себя от радости, закричал я, — Алеша? Ты?! Постаревший, поседевший Алеша Бакаев, мой сослуживец по 20-му стрелковому полку, не соскочил, а прямо-таки скатился с телеги. Мы крепко обнялись, оторвались друг от друга, обнялись еще раз.

— Сколько ж это годков, Григорьевич? — бормотал Алеша. — Никак, десять? Каким тебя ветром к нам? Набежали другие подводчики. Кто-то хлопнул меня по плечу. Оглянулся и — глазам не поверил. Передо мной стоял, протягивая заскорузлые руки, Архип Денисович Царьков. Тот самый Архип Царьков, с чьей легкой руки я стал когда-то сапером!

— Архип!

— Илюшка!

— Тебя и не узнать, Архип….

— Да и ты изменился. Ишь в больших чинах ходишь…

— Какие там чины! Как я рад, ребята, родные…

— Негоже на дороге толчись, — трезво рассудил один из возчиков. — Поехали, что ли? Дома наговоритесь! Обоз тронулся. Сидя на телеге рядом с Архипом Царьковым и Алексеем Бакаевым, я рассказал, что привело меня в деревню. Однополчане и удивились и опечалились: