Сладострастие бытия - Дрюон Морис - Страница 9

Как льстило Кармеле, что такая знатная дама, пусть и обедневшая, пусть иногда странноватая, удостаивает ее чести так интересоваться ею! «Какая жалость,– думала девушка,– что я недостаточно образованна, чтобы все это понять... А не будь она немного странной, разве стала бы она разговаривать со мной?»

Кармела глядела на нее с тревожной почтительностью. Эта Санциани в черном бархате и с позолоченным зеркалом представлялась ей хранительницей сказочного мира, куда девушка мечтала попасть ребенком и двери в который сейчас были для нее приоткрыты.

– Вас, должно быть, любили многие мужчины, синьора,– вдруг сказала она однажды и зарделась от собственной смелости.

Впервые Кармела увидела на крупном взволнованном лице графини выражение счастья.

– Да. Многие,– ответила Санциани с улыбкой.

Она бросила на Кармелу свой загадочный взгляд.

– А ты уже любила кого-нибудь? У тебя есть жених? – спросила она ласково.

– О, у меня есть Джино...

Джино. Это было прошлым летом во Фрежене. Студент из Милана, будущий аптекарь. Она приходила к нему после работы. Он лишил ее невинности, не причинив той ужасной боли, к которой она готовилась, и не доставив потом того пьянящего удовольствия, на которое она надеялась. Она не забеременела, как это вроде бы всегда случается с соблазненными девочками. В общем и целом все прошло хорошо. Особенно запомнилось ей то, что она с ним болтала без умолку. Когда они гуляли по ночам у моря, он обнимал ее за шею и иногда закрывал ладонью ей рот, говоря: «Помолчи». И она шла дальше, счастливая, склонив голову на его плечо. Она запомнила также вкус его пальцев, которые иногда покусывала: они пахли хвоей и водорослями. Он ей ни разу не написал. Но обещал приехать на следующее лето...

«Слушает ли она меня?» – подумала Кармела, которой так долго не представлялась возможность выговориться и которая вдруг сделала это теперь, не испытав при этом стыда и нисколько не рисуясь, а ощущая просто спокойное удовлетворение. «Она меня не слышит, она думает о чем-то своем. Но это и не важно, мне стало легче оттого, что я кому-то все это рассказала».

– Тебе надо забыть его,– произнесла наконец Санциани.

– Вы так считаете, синьора графиня?

– Прежде всего, он, конечно, о тебе и думать перестал.

– Я и сама себе часто это говорю.

– А потом... Ты бы хотела быть женой аптекаря?

– Если придется.

Кармела вспомнила, как она тысячу раз мечтала о том, какая у нее будет красивая аптека, блестящая никелем и стеклом, как она будет там хозяйкой, а не служанкой, как она будет разговаривать уверенно и любезно. Где у нее будет муж, детишки, возможно, машина. И потом, внезапно подумав о том, что, если эта мечта исполнится, ей придется вот так и провести всю свою жизнь, она почувствовала, как душу ее охватила необъяснимая грусть. «Какая же я странная. Чего же мне хочется?» – подумала она. Да и к тому же Джино ни разу и не намекнул на то, что собирается жениться на ней.

Санциани протянула ей зеркало.

– На-ка, посмотри на себя,– сказала она,– и постарайся себя понять.

У девушки задрожали руки.

– Правда, синьора графиня? Я могу...

– Ну да, бери же.

Кармела схватила этот предмет и сжала его пальцами так сильно, словно боялась уронить.

В темнеющем небе продолжали порхать скворцы.

Санциани кивнула в сторону окна.

– Это шум дождя,– прошептала она.– Он так часто слышится в музыке Берлиоза. Он слышал щебетание тысяч этих птиц, когда бывал на вилле Медичи. Эту музыку он нашел именно там. И теперь птицы каждый вечер исполняют музыку Берлиоза.

Кармела не понимала, да и не слушала ее. В овале потертого золота ее лицо похоже было на старинный портрет в позолоченной раме. Умелые руки ювелира времен Возрождения, неизвестного ученика Бенвенуто Челлини, изобразили вокруг слегка позеленевшего от времени стекла переплетенные виноградные лозы и фигурки богов. Эта цепочка переплетенных тел, золотых рук, охвативших виноград в состоянии наслаждения и опьянения, обрамляла лицо девушки, отделяя ее от всего остального мира. Все мечты могли стать реальностью при взгляде на саму себя через это зеркало.

– Просто смотреться – это еще не все,– сказала Санциани.– Надо, чтобы зеркало было красивым.

И так вечер за вечером в те часы, когда в небе кружили птицы, старая дама, давая Кармеле возможность поглядеться во флорентийское зеркало, учила ее находить в своем юном лице признаки красоты; она внушала ей, что прямой нос с прозрачными ноздрями, светлые глаза с длинными изогнутыми ресницами, яблочки щек, овал лица, темные глубины волос на тонкой хрупкой шее – все это было настоящим богатством девушки, которое, перед тем как им пользоваться, следовало узнать. Санциани научила ее выщипывать брови, бывшие слишком густыми; став пореже, брови придали лицу выражение какой-то ангельской кротости; она сказала, что родинка с краю лба казалась на фоне бархатистой кожи признаком неистребимого детства.

– Вот уж не думала, что это красиво,– сказала на это Кармела.

– Мужчины будут душу продавать только за то, чтобы получить возможность прикоснуться губами к этому родимому пятну,– промолвила Лукреция Санциани.

Когда Кармела выходила из комнаты графини, ее черные волосы были то гладко причесаны на прямой пробор, то заплетены в косы и уложены венцом вокруг головы, то забраны в виде шиньона.

– Гляди-ка, принцесса опять сменила прическу,– говорили друг другу служащие отеля.

Но Кармела чувствовала себя под защитой какой-то новой и необычной для себя внутренней уверенности. Наконец-то до нее кому-то было дело.

Эти минуты были, казалось, единственными, когда графиня выходила из состояния непонятного самосозерцания.

– Мне нравится делиться с тобой своим опытом,– говорила она иногда.

Но то, что старики зовут «делиться своим опытом», на деле является лишь их последней возможностью пожить еще перед кем-либо, когда жизнь их уже кончилась.

И она учила молодую горничную любви к самой себе, поскольку именно эта любовь лежит в основе всех соблазнов.

«Но почему,– задумывалась иногда девушка,– она продолжает называть меня Карлоттой?»

Флорентийский ресторан на улице Боргоньона, что в нескольких шагах от отеля «Ди Спанья», был, как всегда в обеденные часы, полон режиссеров, писателей и актеров, составлявших его постоянную клиентуру. Аромат жарившегося со специями мяса, горячего оливкового масла и свеженарезанных помидоров, вырываясь из стеклянного, наподобие аквариума, помещения кухни, где блюда готовились на глазах у клиентов, растекался по обоим залам с белыми стенами. Аромат этот был вкусен, почти осязаем, он вызывал аппетит.

Посреди шумной ватаги, сидевшей за столиками, в которой одну половину составляли знаменитости, а другую те, кто жаждал стать таковыми, известный композитор Огеран, приехавший в Рим для того, чтобы написать музыку к какому-то фильму, вел разговор по-французски со своими приятелями на тему этого кулинарного аромата.

Этот толстый любитель вкусно поесть, колыхаясь на стуле, словно медуза, говорил в нос, прищелкивая языком после каждой фразы, будто пробуя на вкус слова, прижимая их к нёбу.

– Ни один запах,– говорил он,– во всем Средиземноморье... я-то это хорошо знаю... не сравнится с ароматами итальянской кухни. Мне можно завязать глаза и повозить по этому морю – я не ошибусь. Понюхайте этот аромат, принюхайтесь хорошенько... Это вам не пропахшая дымом острота испанских таверн, хватающая вас за горло и больше не отпускающая. Не тот запах жареного сала, который исходит из французских кухонь, и уж совсем не стойкий запах жареного бараньего жира, которым наполнены улочки в исламских странах... Запах этот, кстати, не так уж и противен, но очень быстро надоедает. Здесь – столь же сильный аромат, но он более веселый, более нежный... более милый и языческий. Вот именно... языческий. Последний запах античного язычества. Остальные кухни пахнут религиозным фанатизмом; на них готовится пища для людей, которые верят в существование ада. А здесь, можно сказать, испарения от жаровен и кухонных печей возносятся, как дым от жертвенных камней, к широким ноздрям любящих полакомиться ироничных богов, а лучшие кусочки жертвоприношения подаются на стол великим жрецам... то есть нам.