Карантин - Зорин Виталий - Страница 76
- Предыдущая
- 76/78
- Следующая
Алексей замолчал, но, когда ответил, у Никиты отлегло от сердца. Нормальный у него напарник, жаль, что проработали плечо о плечо всего ничего. Никакого сюсюканья и бабской фальшивой жалости не было в его словах.
«Что я могу для тебя сделать?» – спросил Алексей.
Понимал он прекрасно, что помочь Никите невозможно, а соболезнования Полынов не примет. Да и не принято у «тихушников» жалеть друг друга. Такова уж специфика работы – ходить на цыпочках под косой костлявой, и если кто оступится, не жалеть его и самому не жаловаться.
Никита задумался. Как ни крути, а пришла пора подводить итоги и решать сакраментальный вопрос:
«А что же я сделал в жизни?» Редко кто, пока живет, задумывается над ним, но рано или поздно его приходится решать. И чаще всего этот вопрос приходит на ум, когда уже ничего изменить невозможно. Мысленным взором Полынов окинул свою жизнь, и его покоробило. Да ничего он в жизни не сделал! Ничего своего! Только тем и занимался, что таскал для чужого дяди каштаны из огня, бил морды, стрелял.., и ему били морду, в него стреляли… Хотя цель вроде бы была достойная: помогал Веретенову возрождать Россию, но теперь, когда он глядел на свои потуги с горних вершин, иначе как жалкой мышиной возней они не представлялись. Никого в этом мире у него не осталось, да и нечего было завещать. Ни семьи, ни детей… Вон и Лилечка тоже, видно, чувствовала безысходность положения – о детях мечтала…
И вдруг Никита вспомнил. Было, было в его жизни кое-что светлое. На первый взгляд вроде бы пустяк, но сейчас, когда он стал подводить итоги, этот пустяк перевешивал все в его жизни, и рядом с ним прожекты Веретенова казались никчемной суетой. Вот только слово свое он не сдержал.
"Вот что, Леша… – написал Полынов прямым текстом. – Отправь, пожалуйста, открытку в Центральную Африку доктору Малахову Сан Санычу.
Черкни, мол, что жив-здоров, ему многие лета желаю.
Помню, люблю, мысленно обнимаю. Пью за его здоровье. Никита".
«Хорошо. Сделаю. Еще что?»
«Все. Прощай. Связи больше не будет».
Не дожидаясь ответа, Никита выключил пентоп, вынул лазерный диск, разломал его, а затем в сердцах схватил мини-компьютер и со всего размаху врезал экраном об угол стола.
Осколки разлетелись по полу. Напрасно, конечно, он это сделал – без лазерного диска пентоп представлял собой бесполезный набор деталей, – но так пусть рачительные и уравновешенные европейцы рассуждают. А он – азиат, скиф. Разбить в бессильной ярости от отчаяния что-нибудь вдребезги – это по-русски.
Полынов выпил еще полстакана водки, подошел к окну, раздернул шторы, выглянул во двор. Опять показалось, что в пелене дождя у бетонного забора мелькнула чья-то тень. Никита попытался воспользоваться своей фотографической памятью, чтобы воспроизвести перед глазами облик «тени», но ничего путного в этот раз у него не вышло. Плохо работала голова, и получился какой-то размытый силуэт странного голого существа на четвереньках, словно сошедшего с картин Босха. Помесь лысой тощей собаки и человека. Несомненно, что ушиб мозга оказал свое действие, наложив на мельком увиденное существо кальку со скелета «каннибала» перед дверями шахтоуправления. Одним словом, фантасмагория, а не существо. Ну и черт с ним! Ничье присутствие Никиту более не волновало. И в душе, кроме ненависти, ничего не осталось. Будь сейчас перед ним пульт запуска ядерных баллистических ракет, не раздумывая повернул бы ключ и нажал на кнопку. Мир за пределами карантинной зоны ничем не отличался от мира внутри ее. За бруствером окопа топтали землю такие же каннибалы, как и в самой зоне, – любыми способами истребляли друг друга, разве что в глотки плоскими зубами не вцеплялись да сырого мяса не ели. Цивилизованные такие каннибалы, натянувшие на себя маску благообразия… И сам он такой – сколько себе подобных за три дня угробил. Не стоил род человеческий того, чтобы продолжать жить на Земле.
Перед глазами, как в стробоскопе, замелькали лица: Стэцька Мушенко, консула Родзиевского, вице-консула Ненарокова, полковника Федорчука, лейтенанта Стародуба, генерала Дорохова, десантника Васи, министра Снегового, Веретенова, Алексея, Устюжанина, Беспалова, Мигунова, Братчикова, Леночки Фокиной, парикмахера из Каменки, бармена, Антипова, Лилечки, Сан Саныча, пацана с брикетом пластида…
Пацан стоял перед глазами как живой. Белобрысый, худой, загорелый, в непомерно больших штанах.
Стоял неподвижно, приоткрыв от изумления рот, и зачарованно смотрел, как Полынов собирается «нажать на кнопку».
И тогда Никите стало стыдно. До корней волос. Он крепко зажмурился, покачал головой.
– Прости, пацан, – сказал он вслух. – Это просто минутная слабость.
Не было у него под рукой кнопки старта ядерных ракет. Была игра воображения… Зато по Каменной степи реальной тенью блуждал выпущенный из бутылки джинн «болезни Лаврика». И попытайся Полынов выбраться из карантинной зоны, как последствия его прорыва через огненное кольцо обернутся катастрофой.
Никита открыл глаза. Все же он обязан собрать волю в кулак и успеть за это время добраться до точки «Минус». Для того чтобы «заткнуть» пробку в бутылке с «джинном» Лаврика – а вдруг с этим делом не справятся спецназовцы генерала Потапова? И главное – нужно было уничтожить документацию группы "С", чтобы никто не успел завладеть ею и затем, по великой человеческой глупости, вновь не выпустил «джинна» из бутылки. А в том, что попытки извлечь с заброшенной базы материалы исследований будут иметь место, Полынов был уверен на все сто процентов. Да те же Федорчук с Потаповым… Нет, он лично должен взорвать базу.
Никита подошел к бару, взял бутылку водки, сунул в карман. Пригодится. Еще бы помыться, побриться да бельишко чистое надеть, чтобы все было по законам русского офицерства… Полынов вспомнил, как мастерски побрил его парикмахер в Каменке, с сожалением провел ладонью по щетине на лице и тяжело вздохнул.
– Я пойду, – сказал он в пустоту, обращаясь к тем, кого знал и любил. – А вы – живите…
Эпилог
Когда линия карантинных окопов приблизилась к поселку и солдаты в защитных комбинезонах стали планомерно крушить дома, заливая все огнем, животный страх выгнал Смагу в степь, как волка из логова.
Прорваться сквозь сжимавшийся периметр карантинных окопов не удалось, и бывший боевик Беса на время обосновался в подземелье заброшенной базы.
Но вскоре и здесь появились солдаты.
Смага заметался по степи между поселком и базой, как затравленный, обложенный со всех сторон зверь, но нигде не находил убежища. Собственно, он и был зверем – болезнь не оставила в нем ничего человеческого. Им руководил чисто животный инстинкт – где бы чего поесть и где бы спрятаться, чтобы самого не съели. Лишь изредка в голове возникали смутные воспоминания, но они не оказывали на изувеченное болезнью сознание никакого воздействия. Будто воспоминания существовали сами по себе и принадлежали другому, абсолютно чуждому существу.
Жизнь, как считал Смага, ему удалась. Весьма ограниченный и недалекий, он с детства завидовал сверстникам, которые были умнее его. Как и у большинства туповатых подростков, зависть постепенно переросла в ненависть, и недостаток ума он компенсировал физической силой и наглостью. В среде подростков зуботычина зачастую перевешивает интеллектуальные способности, и оказалось, что «особо умных» ничего не стоит «подравнять» до своего уровня с помощью кулака.
Так и получилось, что, недоучившись в школе, он ушел в боевики к Бесу. Автомат в руках давал упоительное чувство превосходства над жителями поселка, и Смага вовсю пользовался своим положением, по любому поводу унижая и издеваясь над «стадом», как боевики между собой называли оставшихся в поселке жителей.
Власть, дающая право безнаказанно распоряжаться чужой жизнью, хорошая жратва, лучшие девочки Пионера-5, за кусок хлеба готовые на все, – ну что еще надо? Так что правильно Смага считал, что его жизнь удалась. Со своей убогой точки зрения, конечно.
- Предыдущая
- 76/78
- Следующая
