Избранное - Коваль Юрий Иосифович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/100
• Следующая

– Так куда же ты лепёшку потащил? – спросил слесарь, отодвинув прибор.

– Куда надо, туда и потащил, – ответил дошкольник, ни секунды не теряясь под слесаревым взглядом.

– Лёшка, – сказал отец и постучал кулаком по столу, – ты знаешь, что я обычно делаю с такими сыновьями?

– Знаю, – спокойно ответил дошкольник. – Ты их убиваешь.

– То-то же! – сурово сказал отец. – Пол-лепёшки мои.

Дошкольник не стал спорить. Он вытащил лепёшку из-за пазухи и разломил её пополам.

– Бать, у нас мышей нету? – неожиданно спросил дошкольник.

– Как же нету! – удивился слесарь. – Куда ж они денутся? В каждом приличном доме имеются мыши. Если не станет мышей – пиши пропало. А много ль тебе надо?

– Десятка два. Фильку покормить.

– Возьми мышеловку на потолке да поставь за печкой, – только и ответил слесарь, ничуть не удивляясь, что какой-то Филька ест мышей. Слесарь понимал, что его сын зря ловить мышей не станет, а если ловит, значит, Филька мышей заслужил.

Дошкольник достал с потолка три мышеловки, наживил салом и поставил за печкой.

– Ты всех-то не отлавливай, – попросил слесарь. – Оставь пару на развод.

– Два десятка отловлю, а остальных не трону.

Дошкольник надел офицерскую фуражку и вышел из дома. После обеда он имел обыкновение прогуливаться по деревне и этой привычке сроду не изменял.

Слесарь Серпокрылов долго ещё, задумавшись, сидел за столом, потом встал, помыл посуду и полил увядший на окне закавказский лимон.

Вера сбегала домой и принесла Наполеону два бараньих мосла. Мослы были здоровенны. Они имели таинственное сходство с турецкими барабанными палками.

Хороши были мослы, мозговиты, но даже не глянул на них Наполеон.

Устал недопёсок Наполеон Третий. Слишком уж много пережил он за сегодняшний день. Болела шея, нарезанная верёвкой, поблёк, потускнел драгоценный мех, набилась в боярскую шубу мотоциклетная грязь, припорошила сенная труха и песок из барсучьей пещеры. Не имел уже Наполеон царственного вида, увял, как увял закавказский лимон на окошке слесаря Серпокрылова.

Что поделаешь? Ведь если б даже Жар-Птице пришлось ночевать в барсучьей норе, бежать от мотоциклистов, кусаться с дворняжками, небось и она потускнела бы. А если б заперли её в кроличью клетку да сунули б под нос две бараньи барабанные палки, что сказала б тогда она?

«Ну вас всех к чёрту!» – вот что бы сказала Жар-Птица.

– Ешь, Тишенька, ешь, – уговаривала Вера, подсовывая недопёску кости.

Прибежал Коля Калинин, притащил из дому какой-то сушёной ерунды, вроде окуней, стал подкидывать в клетку.

– Оставьте его в покое! – послышалось из-за школьного забора. – Не видите, что ли, он устал!

– Да ладно! – закричал Коля, нехорошо подражая Белову и Быкодорову. – Тебя не спросили. Иди в свои ясли.

Вера искоса только глянула на офицерскую фуражку и промолчала. Она понимала, что камень давно уж сорвался с горы, рухнул в пропасть.

– Он у вас подохнет.

– Что ты всё ругаешься, Серпокрылыч, – мягко сказала Вера. – Помоги нам, покорми Тишу.

– Он устал. Сейчас есть не станет, а завтра я наловлю мышей.

– Разве песцы едят мышей?

– Что он, кошка, что ли? – неумно засмеялся Коля Калинин.

– Вот и видно – ни черта не смыслите. И лисы, и песцы едят мышей. Они мышкуют.

Погрубел дошкольник Серпокрылов. Без уважения глядел на Веру Меринову. И слово удивительное «Серпокрылыч» пролетело мимо его ушей, как ласточка мимо берёзы.

– Мышей-то я ему наловлю, – продолжал дошкольник. – А завтра – тю-тю! – увезут нашего Фильку на звериную ферму. Разве ж это честно? К вам на двор он сам прибежал. Значит, он ваш.

– Он государственный, – ответила Вера.

– Ничего подобного. Он к вам сам прибежал. Значит, он теперь ваш, мериновский.

Разбередил дошкольник душу, и ведь действительно, получалось что-то не то: они спасали песца, отнимали его у дядя Миши, а теперь отдавать? Задумалась Вера, а дошкольник усмехнулся и посыпал раны солью:

– Да что мы, сами, что ль, его не воспитаем? Наловим мышей, выкормим, вырастим. А живёт он пускай у Пальмы Мериновой или у меня.

– И у меня можно, – вставил Коля.

– Да пускай он живет по очереди, – обрадовался дошкольник, – сегодня у Пальмы с Веркой, завтра у меня, а там у Кольки.

– Ну нет, – сказала Вера. – У нас ему будет спокойней.

– Да пускай живёт у кого угодно. Главное – на ферму его не отдавать!

Разгорался понемногу огонь в душе Веры Мериновой и в глазах Коли Калинина. Серьёзно поглядела Вера на дошкольника, прежде она никогда так на него не смотрела.

– Не отдадим, – твёрдо вдруг сказала она. – Ты молодец, Серпокрылыч.

На этот раз ласточка покрутилась над берёзой да и нырнула прямо туда, куда надо. Дошкольник поймал эту ласточку, улыбнулся и подлил ещё немного масла в огонь.

– А что на ферме, – сказал он, – там его в клетку посадят, а потом воротник сделают!

Быстро и неожиданно потемнело небо над ковылкинской сосной. В полчаса обволокла темнота раскидистую большелобую крону. Пропала сосна, исчезла в ночной темноте. Гляди – не к пальме ли прекрасной удалилась она?

О ночь! Третья свободная ночь Наполеона Третьего!

Тёмной волной смыла ночь и сосну, и горбатые ковылкинские дома, беззубые заборы и кирпичный далёкий грибок, отмечающий над чёрными лесами звероферму «Мшага». Заволокла ночь глаза, – кажется, ничего уже не осталось на земле, всё пропало, всё кануло в колодец, такой огромный, что не только деревня Ковылкино, а и вся земля в нём песчинка. В тот самый колодец, который вечно над головой – и на дне его играет серебряным поясом небесный охотник Орион.

Но нет, всё осталось на своих местах. Защищаясь от ночи, зажглись в домах слабые огоньки, задрожали: здесь деревня Ковылкино, прочно стоит на земле, и сосна здесь у силосной ямы, и нету ей дела до южных, пускай даже прекрасных пальм.

– Ну ладно, – сказал плотник Меринов. – Надо бы в магазин сходить, купить, что ли, махорки-крупки!

Мамаша Меринова ничего в ответ не сказала, но так грозно нахмурилась, что плотник закряхтел, потрогал для чего-то нос свой и пробормотал рассудительно:

– С другой стороны, махорка вроде бы и оставалась где-то в кисете, крупка.

«Жив он или нет? – думала в этот миг Прасковьюшка, укладываясь спать. – Вдруг да его собаки загрызли?»

Прасковьюшка затуманилась, вспомнив о Наполеоне, стала жалеть его, потом стала жалеть себя. Только директора Некрасова жалеть ей никак не хотелось.

«Воротник! – волновалась Вера, засыпая. – Неужели сделают из него воротник? Сделают, сделают! Как же быть? Надо спасать Тишку. Тишенька. Тишенька…»

Вера хотела вскочить, бежать немедленно куда-то спасать песца, но сон уже охватил её, тёплый и пушистый, как хвост Наполеона.

Целый день ничком лежал Наполеон, а ночью поднялся, облизал бараньи мослы, сжевал окунька. Пусто было на школьном дворе. Чёрным льдом мерцали окна школы. Млечный Путь отражался в них.

Неизвестным чем-то и неприятным пахло в кроличьей клетке: перепревшей соломой, сгнившими мокрыми досками и зверем – может быть, страшным. Вдруг зверь этот затаился где-то рядом – вот распахнёт дверцу и вцепится в горло.

Наполеон сжался в клубок, ощетинился и кинулся на дверцу, затянутую сеткой, – железная сетка ржаво завизжала. Недопёсок метался по клетке, царапал стены, бился о железную сетку. В эту ночь он вдруг потерял голову, и никогда раньше на звериной ферме с ним не случалось такого.

Ночь, глухая ночь охватила деревню Ковылкино. Погасли электрические окна, заснула деревня, заснули собаки. Стало очень тихо. И в тишине вдруг громко хлопнуло что-то: раз, другой, третий. Это сработали мышеловки дошкольника Серпокрылова.

• Предыдущая
• 16/100
• Следующая