Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим - Страница 4
- Предыдущая
- 4/150
- Следующая
– Вы когда приехали? – спросил он.
– Вчера вечером, – очень охотно отозвался Иноков. Затем, улыбаясь той улыбкой, которая смягчала и красила его грубое лицо, он продолжал:
– Шабаш! Поссорился с Варавкой и в газете больше не работаю! Он там на выставке ходил, как жадный мальчуган по магазину игрушек. А Вера Петровна – точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто не может удивить. Вы знаете, Самгина, Варавка мне нравится, но – до какого-то предела…
– Вы, батенька, скоро со всем миром поругаетесь, неуживчивый человек, – проворчал Робинзон, предлагая Инокову папирос. – За что вы регента напугали?
Иноков взял папиросу, посмотрел на нее, сломал, бросил на поднос и вздохнул, расправляя плечи, прищурив глаза.
– О регенте спросите регента. А я, кажется, поеду на Камчатку, туда какие-то свиньи собираются золото искать. Надоела мне эта ваша словесность, Робинзон, надоел преподобный редактор, шум и запах несчастных машин типографии – все надоело!
– Очень последовательно! – иронически заметил Робинзон. – Выскочить из газеты в Камчатку...
Самгин нашел, что теперь можно уйти. Пожимая его руку, Иноков спросил с усмешкой:
– Строго осудили меня, а?
– Не могу судить, не зная мотивов, – великодушно ответил Самгин.
С недоверием к себе он чувствовал, что этот парень сегодня стал значительнее в его глазах, хотя и остался таким же неприятным, каким был.
«Ведь не подкупает же меня его физическая сила и ловкость?» – догадывался он, хмурясь, и все более ясно видел, что один человек стал мельче, другой – крупнее.
Дома он тотчас нашел среди стихотворений подписанное – Иноков. Буквы подписи и неровных строчек были круто опрокинуты влево и лишены определенного рисунка, каждая буква падала отдельно от другой, все согласные написаны маленькими, а гласные – крупно. Уж в этом чувствовалась искусственность.
– читал Клим, нахмурясь.
«Это – не стихи, – решил Самгин, с недоумением глядя на измятый листок. – Глупо это или оригинально?»
Ему иногда казалось, что оригинальность – тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными – не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда – понятно, почему он оскорбил регента.
Вечером, когда стемнело, он пошел во флигель, застал Елизавету Львовну у стола с шитьем в руках и прочитал ей стихи. Выслушав, не поднимая головы, Спивак спросила:
– Иноков разрешил вам прочитать эти стихи мне?
– Нет, но они не будут напечатаны, – поспешно и смутясь ответил Самгин, – А почему вы знаете, что автор – Иноков?
Спивак приподняла голову и посмотрела на Клима с улыбкой, еще более смутившей его.
– Вы ему не говорите, – попросил он. Отложив шитье на стол, она спросила:
– Иноков не нравится вам?
– Да, в нем есть что-то неприятное, – не сразу ответил Самгин.
– Грубоватость, – подсказала женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. – Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, – прибавила она, подумав, покачиваясь на стуле. – Он – романтик, но – слишком обремененный правдой жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так:
Это очень неловко сказано; он вообще неловок и в словах и в мыслях, вероятно, потому, что он – честный человек.
Говоря, она мягкими жестами оправляла волосы, ворот платья, складки на груди.
«Ощипывается, точно наседка, – думал Клим, наблюдая за нею исподлобья. – От нее пахнет молоком».
Говорила она тоном учительницы, и слушать ее было неприятно.
– В юности каждый из нас стремится найти свой собственный путь, это еще Гете отметил, – слышал Клим.
«Плохо я разбираюсь в женщинах. В сущности, она – скучная и мещанка, а в Петербурге казалось...»
– Вы помните, он отделял поэзию от правды жизни...
– Кто? – спросил Самгин.
– Гете.
– Ах, да! Вы согласны с ним?
– Женщина имеет очень обоснованное право считать поэзию ложью, – негромко, но твердо сказала Спивак.
За дверью соседней комнаты покашливал музыкант, и скука слов жены его как бы сгущалась от этого кашля. Выбрав удобную минуту, Клим ушел, почти озлобленный против Спивак, а ночью долго думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо. Смешно сказала Алина Телепнева, что она видит весь мир исправительным заведением для нее, но она – права. Мир делают исправительным заведением вот такие Елизаветы Спивак.
Через несколько дней Клим Самгин, лежа в постели, развернул газету и увидал напечатанным свой очерк о выставке. Это приятно взволновало его, он даже на минуту закрыл глаза, а пред глазами все-таки стояли черненькие буквы: «На празднике русского труда». Но, прочитав шесть столбцов плотного и мелкого шрифта, он почувствовал себя так беспокойно, как будто его кусают и щекочут мухи. Раздражали опечатки; было обидно убедиться, что некоторые фразы многословны и звучат тяжело, иные слишком высокопарны, и хотя в общем тон очерка солиден, но есть в нем что-то чужое, от ворчливых суждений Инокова. Это было всего неприятнее и тем более неприятно, что в двух-трех местах слова Инокова оказались воспроизведенными почти буквально. Особенно смутила его фраза о Пенелопе, ожидающей Одиссея, и о лысых женихах.
- Предыдущая
- 4/150
- Следующая