В сердце роза - Гарридо Алекс - Страница 83

— Это музыка, — сказал Тахин, вжимая щеку в песок, — Ооо…

И застонал, катая затылком по песку. Потом рывком поднялся, сел.

— Меня и зелья никакие не берут, ни курения, ничего из того, что лишает рассудка, — сказал, — никогда не брали. Не хочу. Мой рассудок — мой. Не отдам. Но больно. Ооо…

И тоже, как Эртхиа, втиснул голову в колени.

Они сидели на качающемся склоне песчаного холма, и в солнечном жаре Эртхиа не чувствовал жара от Тахина, и они почти касались друг друга локтями сложенных поверх голов рук.

Потом они одновременно вскинули головы и встретились тревожными взглядами:

— Там Дэнеш!

— И У Тхэ!

— Я!

— Нет, я. А ты оставайся здесь, потому что…

Эртхиа сник, понуро кивнул головой. Тахин потянулся к его кудрям, но вовремя отдернул руку, скользнул кончиками пальцев по плечу.

— Они даже не чувствовали меня, слышишь? Ни ожогов, ни боли.

— Я тоже, — угрюмо согласился Эртхиа. — Иди. Ты сможешь найти их?

— Я буду искать.

И пошел к воротам.

Толпа распадалась на ручьи и ручейки, обнажались плиты мостовой, и прямо на них валились со своей добычей не нашедшие лучшего пристанища, рвались сетки, летели и рассыпались бубенцы, ритм рассыпался вместе с ними. Вскрики и взвизги, но не дудок уже, а человечьих горл, стоны, вопли, смех, рыдания. Забивались в щели между домами, кидались в распахнутые двери чужих домов, догоняли, рвали друг у друга, сыто отваливались, подхватывали, тащили. Мостовая выстлана была охапками алых волос, поверх шевелились бессмысленные тела. Все со всеми. Тахин зажал рот ладонью, заметался взглядом, все поверх, поверх, не желая найти Дэнеша, не желая найти У Тхэ там, внизу. И он увидел, он увидел.

О ты, в ослепительно-белом, о ты, в алом облаке мелких, легких, текущих над толпой кудрей, о ты, так похожий… о, Аренджа! Мой возлюбленный — ты ли? Выживший ценой моей смерти и моего позора, нет, только моего одиночества в смерти и позоре, ты, Аренджа! Твое лицо! Твой взор, обрушивающий стены, обрушивающий мир — мне на голову. Ты, умерший три поколения назад, как умирают равно и верные, и отступники, ты — здесь? Аренджа! Аренджа?..

И множество рук, хватающих, рвущих ослепительно-белое, толкающих, валящих, поднимающих, прижимающих к стене, сгибающих, мнущих алое облако, чтобы наматывать на руки пряди.

Нет.

Не Аренджа.

Нет.

Бегом — прочь. И увидел Дэнеша и У Тхэ, мирно беседующих, неторопливо идущих к воротам, небрежно переступая с тела на тело, не замечая людей под собой, как и те не замечали их. И навстречу — брезгливо переступающего, перепрыгивающего тела Эртхиа, ошарашенного, но в своем уме, и радостного оттого, что — смог, и уязвленного тем, что друзьям это и не стоило труда, и помощь его никому не нужна.

Они ушли из этого города с одной надеждой: забыть. Но только не Тахин, который знал, что прочь бегут не от тех, кто безразличен, и не от тех, кого ненавидят. Но прочь бегут от возлюбленных. И да будет так.

Я вернусь.

Потому что любил — свободных. Понимаешь ты? Только так. Я никогда не хотел, чтобы ради моей прихоти из человека делали… О, что ты можешь знать, ты, который сам сказал, что никогда не делил ложа с теми, что под покрывалом. И в этом ты мне брат, хоть разного мы желаем и ищем, но подневольных не неволим к тому, что только вольное и бывает, а иначе… Невольник, раб, без воли и гордости, без желаний и без самого себя — нет!

Не этого я хотел, и лишь однажды… И не смог.

Страшнее страшного было мне это. И если бы ты мог представить, или понять, или почувствовать, как он был красив, о, как. И что он был для меня, и что была его красота для меня, и как я никогда не мог и не смогу забыть его лица, и нет такого второго в мире. Ты — разве можешь понять?

Теперь могу жалеть его. Тогда мог только убить. Унижало меня, что тело, столь сходное с моим, и красота, столь меня восхищавшая, не достигали достоинства человека и были низки. Это унижало. Меня.

Никогда с тех пор я и близко не подходил на рынке к тем рядам, где торгуют такими.

И не могу простить ему.

Одно было спасение от бесчестия. Я убил его быстро, и он не мучился. Я только хотел, чтобы его сразу не стало, чтобы его никогда не было. И его не стало. Сразу. И теперь навсегда: он был. О Эртхиа, не удивительно ли, что человек может быть так прекрасен? И не удивительно ли, что я давно думал, что забыл о нем, и много боли мне пришлось испытать, и стал я мягче женщины. Но сейчас вспомнил о нем — и будто его драгоценное тело еще не остыло здесь, рядом, руку протянуть… И мой гнев все еще сильнее горя.

И даже Аренджа не был мне так дорог, как этот, беззащитный.

А Эртхиа, морщась, приподнимался в стременах, чтобы дать ветру высушить промокшую от пота одежду, и мокрой она была только там, где тяжестью тела оказывалась прижата к седлу. В других же местах пот, не успев выступить, тут же иссушался обжигающим ветром, подобным летящему пламени, и Эртхиа думал: не так ли Тахину? И как он живет в огне, если мне и малого жара от высоко в небе подвешенного светила не вынести.

— Видишь те серые камни? — обернулся к нему Дэнеш.

Эртхиа только качнул в ответ головой, обмотанной платком от солнца, и горячего ветра, и несомого им тонкого песка.

— Что нам до них? — спросил за него Тахин.

— Это гельт, который мы ищем. Там отдохнем, — пообещал Дэнеш и повторил это для У Тхэ.

— Я понял, — ответил У Тхэ на хайри.

Эртхиа набрался сил разлепить сожженные губы:

— Зук? Или хава?

— Ни тех ни других там нет. Место заповедное и запретное, кроме одной ночи в году, но, если я не ошибся в расчетах, нам ничего не грозит.

— Хорошо бы.

И они направили коней к тем камням, которые все росли им навстречу и обернулись грядами изглоданных ветром невысоких скал, и в них нашелся проход, и путники въехали в наполнявшую его горячую тень, и пустили коней по тропе, которая, то поднимаясь, то опускаясь, огибала острые выступы и глыбы, торчавшие из песка. И глаза их наполнились тенью и увлажнились, и они жмурили их и раскрывали широко, радуясь отдыху от слепящего солнца. Кони ступали бодро, почуяв воду, и сами путники уже почувствовали ее запах, и повеселели, и им казалось что слышат шелест травы и журчание ручья, и так это было здесь невозможно, что впору было опасаться, что лишились рассудка.

И Эртхиа каблуками поторопил коня, когда тропа побежала вверх, и за краем этого подъема виднелось только небо, и Эртхиа понял, что они приближаются к журчанию и шелесту, и сейчас, стоит подняться до верха, станет видно все это. И он зажмурил глаза, выезжая на солнце, и открыл их на переломе тропы, и устремил вниз нетерпеливый взгляд.

И рванул на себя повод.

Дэнеш поспешил догнать его и первым из спутников поднялся на гребень и остановил коня. У Тхэ и Тахин подъехали следом. И тоже остановились, глядя вниз, не в силах оторвать глаз от того, что открылось им.

Там внизу, на берегу длинного заросшего высокой травой озерца, на разрытом множеством следов песке темнели остывшие кострища. Между ними, как в лавке торговца, прямо на песке лежали словно бы свертки дорогих тканей, ярких, сверкающих золотым шитьем, и ветер сыпал песок на драгоценные браслеты и ожерелья и шевелил легкие, прозрачные как воздух вуали и пряди волос, рассыпанных по песку.

— Шад-дам, — без голоса сказал Тахин.

— Что с ними? — прошептал Эртхиа. — Здесь мор?

— Я ошибся, — сказал Дэнеш.

А У Тхэ молчал, совсем не понимая.

И Эртхиа погнал коня вниз, и, не доезжая, повернул его и прыгнул с седла, и кинулся к ним бегом. Но незачем было спешить.

А он ходил между ними, и наклонялся к каждому, падал на колени, ощупывал и тряс безжизненные тела, вскакивал, перебегал и снова тряс, как будто не видел, как страшно запрокидывались головы, не видел крови, черными пятнами запекшейся на одеждах и волосах. Он насчитал две дюжины, и у каждого горло было перерезано одним точным безжалостным взмахом. И Эртхиа сбился со счета.