В сердце роза - Гарридо Алекс - Страница 10

Там стоял Сирин.

— Что ты еще скажешь? — в ярости крикнул царь Аттана.

Сирин укоризненно покачал головой.

— Ничего плохого. Я еле догнал тебя. Знаешь, это все неправда. Конечно, вернешься ты в Аттан, или пойдешь дальше своим путем, для тех, кто остался, ничего не изменится. Ты покинешь их — или для странствия, или в смерти. Но есть еще…

— Что? — взмолился Эртхиа. — Что еще есть?

— Но только для тебя. Ты пойдешь так далеко, в неведомые земли, где и не слышали ничего об Аттане. И там обретешь новое царство и новую любовь. Аттан обречен, солнечные боги обречены. Оставь здесь все, как есть, и начни сначала в другом месте.

— Ничего не хочу. Я уже решил, я иду искать.

— Брось, Эртхиа. Уезжай скорее подальше от Аттана, там будет страшно. И незачем тебе когда-либо возвращаться туда. Все, что было твоего в Аттане, погибнет раньше, чем минет этот год. Уходи.

— Да ты Сирин ли? Такого он не предлагал никогда и никому!

Сирин рассмеялся.

— Сколько угодно, сколько угодно! Каждому. Но не каждый это услышит. А есть такие, что и слышат, да не слушают. Вот и ты. Хорошо. Поступай, как знаешь. Что они тебе насоветовали, наобещали?

— Кто? — насторожился Эртхиа.

Сирин сделал неопределенный жест рукой.

— Да что это здесь такое творится? — возмутился Эртхиа. — Сколько вас?

— Я один и есть. Спроси еще, сколько лиц у Судьбы, сколько голосов, которыми она зовет и запрещает, и какой из них верный, и какой стоит слушать… Не передумаешь, значит?

Эртхиа нахмурился.

— Ну хватит. Я не знаю, кто ты. Но тот, кто обещал вывести меня отсюда, видно, недорого ценит свое слово. Где здесь выход? Мне пора.

— Пора ему! — ухмыльнулся Сирин. — Благодари Судьбу: позволено тебе успеть вовремя.

— Где выход? — зарычал Эртхиа.

— А вот! — Сирин указал за спину Эртхиа. Тот обернулся — в двух шагах от него на ступени падал ровный дневной свет, и волнами ходила трава до самых гор далеко впереди. Эртхиа устремился к выходу. Он опустил ногу на ступень, та мыльной пленкой лопнула под его ногой. Только расслышал озабоченный голос за спиной: «Осторожно!» — и рухнул в черноту.

Солнце стояло высоко. Припекало. Эртхиа открыл глаза. Две конские морды фыркали над его лицом, обдавая липкими брызгами. Он перекатился на бок и огляделся. Рядом терпеливо взмахивали хвостами его кони. С двух сторон поднимались к самому небу крутые склоны. Между ними по высохшему каменистому руслу ручья быстро двигалась высокая фигура, укрытая серым плащом. Эртхиа вскочил, не чуя под собой ног, пробежал несколько шагов.

— Сирин! — закричал он, задыхаясь. — Сирин!

Тот, в сером истрепанном плаще, не останавливаясь, обернулся и погрозил Эртхиа тощим пальцем.

Ноги Эртхиа подкосились, и он повалился на землю, и глаза его закрылись сами собой, и он уснул.

Вскоре после полуночи шагата уже был неподалеку от Кав-Аравана. Устроил ночлег ниже замка, в давно облюбованном уголке, и смотрел, как плывут звезды, слушал гремевших в кустарнике цикад. Мог бы так много сказать, но только сейчас. А некому. Потом, в Аз-Захре, во дворце, так и оставшемся клеткой, ничего не скажет.

Ровно на полпути между замком Кав-Араван и той пещерой, где когда-то укрылись от ночи, грозы и погони беглецы, и Акамие не прятал тогда глаз, и каждое слово было обещанием.

Зачем позвал теперь?

Теперь только звезды были с лазутчиком и невидимая башня Кав-Аравана на востоке и невидимая пещера их ночлега на западе. Дэнеш точно знал, где они, лучше, чем если бы видел. А звездам были видны и он сам, и пещера, и замок, и прошлое, и будущее. Здесь, один, Дэнеш мог сказать Акамие все, чего не говорил, когда был с ним рядом, но не было в этом ни смысла, ни радости. А бросить в лицо упрек — не мог и не хотел.

Но губы ломило от слов, от невысказанной обиды; но дыхание переполняло грудь. И Дэнеш вынул из-за пазухи тяжелый абрикосовый стволок флейты. Здесь рядом, в той черной башне, жил сказавший слова, которых не заменить другими. Назвавший влюбленных пастухами звезд. Пастуху пристало дуть в дудку. Дэнеш вдохнул поглубже и поднес флейту к губам.

Тайная сила жила в полой трубочке абрикосовой дудки: принимая в себя выдох боли, она выпускала его уже голосом, человечьим, но сильнее, глубже, мудрее и — полным любви.

Всегда, всегда, сколько бы ни прошло лет, всегда ты будешь стоять у края, не видя меня и не зная, здесь ли я, только надеясь на это, и ветер будет ловить твой плащ и тянуть тебя в пропасть, а я всегда буду смотреть на тебя и взглядом поддерживать тебя на краю, и не оторву взгляда, и ты не уйдешь от края. Что бы с нами ни случилось, что бы между нами ни встало, здесь, разлученные, мы будем вместе. Так говорила дуу, и Дэнеш слушал ее, и хотел слушать еще, и каждый вдох выдыхал сквозь нее, чтобы узнать и понять, чего еще не знал и не понимал о прошлом и будущем, и сравняться в этом со звездами, и знать больше их, потому что главного звезды не знают, им ведомо только видимое, а дуу — дуу знает о том, что внутри, потому что изнутри человека идет в нее дыхание и с ним — сокровенные тайны.

Тени легли уже на всю ширину дорожки. Полуденный час миновал, и ворота дворца вот-вот должны были распахнуться для ожидающих царской милости.

Царь неохотно приподнялся на ложе. Сон так и не пришел к нему, но навалилась дрема, от которой в голове мутная тяжесть и на душе печаль. Когда дрема истончалась, сдуваемая ветерком, царь подхватывал обрывки мыслей, брошенные перед этим, и принимался думать.

Думать особенно было не о чем, все одно и то же, отчего и ночью не спалось, все давным-давно придуманное, передуманное и решенное, но, словно каждый день жизнь начиналась заново, он заново искал ответы на вопросы, которых никто ему не задавал, он сам бы их задал, да некому.

А теперь они одолели царя, взяли верх, и он понял, что данные им прежде ответы все неверны, но других нет. Он заплакал бы, но некому было его утешить. Хотелось остаться, полежать еще немного, побыть наедине с печалью.

Но, заметив его движение, к беседке уже приблизились слуги с кувшинами и тазами для умывания, с тонкими полотенцами. Царь вышел из беседки, тут же сами собой на ноги наделись расшитые туфли, кувшин наклонился, загремела струя, расплескалась в подставленных ладонях. Согретая на солнце вода не освежила лица. Но услужливые руки уже поднесли полотенце и промокали влагу осторожными прикосновениями. Евнухи, привыкшие беречь красоту порученных их заботам. Царь отнял полотенце, крепко растер лицо и шею, отбросил скомканное, не глядя. Царь не любил евнухов. Но лучше, чтобы слуги в опочивальне и внутренних покоях были только из них. Так надеялся избежать пересудов.

Следующие подошли с одеждами — темно-красными, окуренными благовонным дымом. На подставленные руки натянули рукава, на плечи уложили тяжелое золотое шитье, украшенное камнями, на пальцы привычными движениями надели перстни. Гребни уже осторожно скользили в волосах, собирая пряди к затылку. В косу еще не сплести было на бесчестье обрезанные волосы, но собирали их сзади и обвивали шнуром.

Важный, с поджатыми губами, глядя перед собой в никуда, приблизился Шала ан-Шала, сын того Шалы, что прислуживал еще деду и отцу нынешнего царя. В его руках, покрытых толстым жестким шелком, плыл к царю тяжелый венец, и округлые темно-красные камни, попадая из тени на свет, неохотно вспыхивали мрачным огнем, и в отместку наливались чернотой, попадая в тень.

И тот, кто смотрел из-за дерева, не особенно прячась, болезненно нахмурился: сейчас он возьмет это руками, сейчас…

Уверенными пальцами подхватив тяжелый обод венца, царь надел его на голову.

— Ворота открыли?

— Нет, повелитель, привратник дожидается знака.

— Идем.