Лань — река лесная - Шашков Александр Андреевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/26
• Следующая

Поблагодарил Дрозд за доверие, облюбовал себе самое высокое дерево, уселся на макушку и сидит. Сидит, во все глаза глядит, крепким клювом поводит. А только отважится какая-нибудь мошка-букашка в лес залететь, на листик или веточку сесть, Дрозд тут как тут: раз — и нет вредителя.

Порядок в лесу. Всё досмотрено, всё по-хорошему идёт. Рады птицы, не нахвалятся Дроздом Дроздовичем. Дрозду это, известное дело, по душе. И решил он как-то, что можно уже и отдохнуть малость.

А в это время откуда ни возьмись — Муха-Зеленуха. Проворная такая и не из глупых. В молодости эта Муха где только не побывала, облетела горы и долы, многое видела, многому научилась. И вот решила она пробраться в Зелёный бор да поживиться там около пташек. Только как бы это Дрозда перехитрить, клюва его миновать?

Думала-гадала Муха-Зеленуха и решила сперва хоть издали увидеть Дрозда, приглядеться к нему: каков он да что он такое? Решила — и прямо к Зелёному бору. Переждала на опушке, пока солнышко спряталось, а потом незаметно — в лес, да и притаилась в густой листве молодой берёзки, что неподалёку от Дроздова дома росла.

Сидит, дрожит Муха-Зеленуха, знает, что с Дроздом шутки плохи. Но ничего — спит себе Дрозд Дроздович, носом посвистывает, ничего не видит и не слышит. Успокоилась Муха, устроилась поудобнее да ненароком и задремала. А когда проснулась, над лесом уже солнышко светило, листья золотило.

Затаила дух Муха-Зеленуха, в одну сторону глянула, в другую — и обмерла. Дрозда Дроздовича увидала! Сидит тот на сосновом суку, чистит свой клюв и тихонько что-то насвистывает.

— Ф-фиу-фить! — вдруг весело засвистал Дрозд. — Доброго утречка, соседка!

— Моё почтение, — откликнулся кто-то писклявым голоском.

«Кто это там пищит?..» — подумала Муха-Зеленуха и стала приглядываться. Глядела, глядела — и прямо рот разинула от удивления. Возле самой Дроздовой хатки по веточке ползла точно такая же муха, как и она, только одетая по-иному: не в чёрно-зелёный костюм, а в ярко-коричневый, словно позолоченный.

«Да это же оса!» — чуть не вскрикнула Муха, да вовремя спохватилась.

А Дрозд между тем подшучивал над осой:

— Всё бурчишь, соседка? Ох и скверный же у тебя характер!

— 3-з-жик! — прозвенела вдруг оса и — к Дрозду, и давай кружиться у него над головой. Дрозд испугался, отскочил в сторону…

«Ага, — обрадовалась Муха-Зеленуха. — Теперь я знаю, что мне делать!»

Скоком-боком выбралась она из лесу и прямо к портнихе, чтобы та сшила ей позолоченный наряд. Одела Муха обновку — и сама себя не узнаёт: теперь они с осой как две капли воды.

— Спасибо тебе, портниха! — радостно сказала Муха-Зеленуха и полетела в лес, к той самой сосне.

— Здравствуй, кум! — пропищала она, садясь на веточку.

Дрозд хмуро ответил:

— Здравствуй.

— Да ты, вижу, серчаешь? — ещё веселее заговорила Муха-Зеленуха. — Не стоит! Я пошутила.

— Глупые шутки, — проворчал Дрозд.

— Больше не буду. Станем в мире жить, друг другу помогать. Посмотри, как хорошо вокруг! Ха-ха-ха!

Засмеялась Муха-Зеленуха, полетела в чащу и давай там плодиться.

Спустя какой-нибудь месяц или два захотелось Дрозду лес осмотреть: всё ли в порядке? Взлетел он повыше — и чуть не обомлел. Не узнать Зелёного бора. Листья свернулись, все в дырах, а некоторые деревья и вовсе засохли.

Зло щёлкнул Дрозд клювом и пустился на поиски виновника. Три дня и три ночи глаз не смыкал, метался из конца в конец леса, да так ни с чем и вернулся. Вьются над деревьями осы в позолоченных уборах, а больше никого не видать!

Собрал тогда Дрозд своих помощников: проворную Мухоловку, солидного учёного Клёста, изобретателя Дятла. Начали они разные догадки высказывать, спорить…

— А они взяли бы да содрали с Мухи чужое платье!

Все обернулись. Прислонившись спиной к комлю берёзы, стоял Алик. Никто не слыхал, когда он подошёл. В руках у Алика была Лёнина корзинка с ягодами, на ногах — оба сандалия с блестящими застёжками.

— Не всегда, дружище, легко разобраться, кто в чью шкуру влез… Вот и он ошибся, принял муху за осу, — кивнув на Лёню, улыбнулся Николай Николаевич.

Вечерело. Над рекой поднимался редкий туман; где-то крякала утка, должно быть, созывала своих детей; где-то разговаривали рыбаки; кто-то пел, и ему подпевала пуща, ловила отдельные слова, носила их между деревьями, пока не теряла в глухих, диких дебрях.

— Ты… ты там был? — улучив минуту, шёпотом спросил у Алика Лёня.

— Бери корзину, — оставил его вопрос без ответа Алик. — Так, бедняга, перепугался, что и ягоды на берегу бросил…

Лёня и Валерка потупились.

— Что, друзья, может, домой поедем? — спросил Николай Николаевич, поднимаясь на ноги. — Подвезу до Заречья.

— Поедем, Алик? — дотронулся до руки друга Валерка. — Ты, наверно, устал…

Алик ничего не ответил.

Хорошо плыть по реке на вечерней заре, когда солнце уже зашло, но верхушки высоких деревьев ещё розовеют, когда воздух чист, как родниковая вода, а река так спокойна, что в неё можно смотреться, как в зеркало!..

Крутобокая лодка идёт против течения легко и почти неслышно. Навстречу плывут заросли высокой куги, целые семьи белых кувшинок, маленькие островки. Островки заросли кучерявой лозой и напоминают издали копны сена.

В детстве не всегда замечаешь красоту окружающей тебя природы. Острота зрения приходит с годами. Может, тысячу раз видел прежде эти берёзы и сосны, дубы и осины, а настоящая красота их открылась только сейчас, когда седина припорошила виски.

Николай Николаевич любил пущу сызмалу. В пуще, в хате лесника, он родился и рос. И позже, когда остался сиротой и попал в детдом, не раз вспоминал родные места, видел их во сне. И всё же только сейчас, уже будучи взрослым, он по-настоящему понял и оценил прелесть леса, его неповторимую красоту! Он мог сутками слушать однообразный шум мачтовых сосен, и этот шум не надоедал ему. Казалось, он понимал, о чём шумят деревья, что рассказывают в своих грустных, бесконечных песнях. Он любил слушать неутомимый говор реки и, казалось, тоже понимал, о чём она журчит. Во время отпуска он целые недели проводил один в лесу или на реке и никогда не скучал.

Давно стал взрослым Николай Николаевич. Изменился с годами и облик пущи. Грозные бури, что прошумели над землёй, не пощадили и её. Поредели мачтовые сосны…

Жаль Николаю Николаевичу погубленных сосен. А ещё больше — дубовой рощи. Она начиналась тут, за этим поворотом реки.

Николай Николаевич опустил в воду вёсла, поднял голову. Перед ним возвышался старый одинокий дуб. Вокруг него было пусто и серо, и только у подножья великана зеленели два дубка-малолетка… А давно ли стояли здесь тысячи дубов? Гордые богатыри теснились вдоль всего левого берега Тихой Лани подступали к самой воде. А теперь вот остался один этот дуб, старый и грустный. Стоит и, верно, вспоминает печально своих братьев, погибших под безжалостной пилой. А может, мечтает о той поре, когда подрастут, возмужают его малые сыны и вновь воскреснет над тихой водой его могущественный, славный род?..

Николаю Николаевичу до слёз было жаль рощи, тех красавцев-дубов, под сенью которых прошло его босоногое детство. Он вздохнул, ещё раз поглядел на дуб и с силой налёг на вёсла. Лодка рванулась, стремительно понеслась вперёд.

Когда из-за приречных кустов показались первые избы, Алик предложил Николаю Николаевичу:

— Вы не зайдёте к нам? К дедушке приехал гость. Он будет дома…

— Гость приехал? — переспросил Николай Николаевич и, немного подумав, согласился — А что, пожалуй, зайду.

Спустя несколько минут все четверо, оживлённо разговаривая, ввалились в просторный двор к Войтёнкам.

Дед Рыгор и человек в белом сидели под старой берёзой. Перед ними на самодельном столике, застланном чистой скатертью, стояли стаканы, тарелки. На сковороде шипела жареная рыба. В широкой вазе лежала гора зелёных огурцов, а рядом стояла миска с мёдом.

• Предыдущая
• 5/26
• Следующая