Рыцарь темного солнца - Вербинина Валерия - Страница 45

• Предыдущая
• 45/75
• Следующая

Открытие потрясло ее. Раньше она как-то не задумывалась над тем, что значит для нее Боэмунд фон Мейссен. Он был просто частью существующего мира – довольно докучной, надо признаться, особенно когда выказывал в отношении нее всякие кровожадные намерения, но теперь, когда он из врага превратился в союзника, она не сомневалась, что испытывает к нему вовсе не чувство дружеской благодарности, а тем более, упаси боже, не ненависть и не презрение. В его присутствии Мадленка не знала, куда ей деть себя; то ей становилось жарко, так что она чувствовала, как горят ее щеки, то она делалась ко всему безразлична, грубила без причины и дулась на окружающих, у нее часто пропадал аппетит и даже болел живот, хотя совершенно непонятно, какая может быть связь между сердцем, источником нежных чувств, и презренным желудком, перемалывающим земную пищу.

Худшее же, однако, заключалось в том, что она не могла позволить себе даже питать по поводу своей влюбленности никаких иллюзий. Волшебные воздушные замки, которые строят все влюбленные, были для нее запретны, ибо Мадленка была слишком умна, чтобы закрывать глаза на разделяющие их преграды. Девушка не могла забыть, что сама она полячка, а человек, к которому она неравнодушна, – немец, то есть исконный враг поляков и, более того, крестоносец, то есть воин, давший обеты монаха. Он не мог жениться – ни на Мадленке, ни на ком ином вообще. А раз так, они никогда не будут вместе, если только… Но что именно «только», Мадленке даже думать не хотелось. Она сочла бы ниже своего достоинства переступить через свою честь.

Да даже если бы она каким-то образом и сумела пересилить себя – ибо для любви в конечном счете нет ничего невозможного, – не было решительно никакой надежды, что синеглазый красавец ответит ей взаимностью. Мадленка никогда не обольщалась насчет своей внешности, но когда она недавно увидела в реке свое отражение, ей захотелось зарыдать в голос. Господи, какая она тощая, неухоженная, рыжая, страшненькая! Прямо пугало огородное, прости господи, а не женщина! И добро бы приглянулось ей такое же, как она сама, страшилище болотное – так нет, подавай ей статного и беловолосого, с синими глазами, красивее которого и быть не может. Все в нем теперь казалось ей достойным восхищения – его безусловная храбрость, его редкое самообладание, его имя, которое раньше она не могла произнести без содрогания, и даже то, что по его милости она едва не оказалась в раю до срока, было предано забвению как неуместный эпизод из прошлого. Ей нравились его редкие улыбки, спокойная речь, даже его манера холодно смотреть на собеседника, словно взвешивая его на неких внутренних весах. Если он не являлся воплощением всех мыслимых и немыслимых достоинств, то все же был к идеалу намного ближе, чем она. Тоска охватывала Мадленку, как только она начинала думать об этом. Никогда им не быть вместе! И от сознания невозможности счастья Мадленка ощущала острую боль, много противнее боли физической. Она утешала себя только тем, что синеглазый не подозревает о ее чувстве, а вдали от него она неминуемо о нем забудет, но это было худшее из утешений, какое можно вообразить.

Мадленка ощущала себя беспомощной, зависимой, жалкой. Она-то, которая прежде так гордилась своей строптивостью! Чувство, подобного которому она ранее не испытывала – только читала о нем в книжках, – придавило ее своей неожиданной мощью. Девушка была оскорблена, потому что оказалась слабее его и не могла перебороть свою пагубную привязанность. Душа ее была так сильно уязвлена, что Мадленка даже не заметила… как вновь оказалась в родных местах. Очнувшись, девушка подумала: все кончено. Ее доставят домой, потом Боэмунд, как было условлено, оставит ее на попечение родителей и уедет, и они, скорее всего, ушлют ее в монастырь. Мадленка никогда его больше не увидит, и синеглазый, наверное, даже не узнает, как сильно она любит его.

К вечеру пятого дня путешествия маленький отряд подъехал к усадьбе, на крыше которой красовалось гнездо аистов. Бестолковая служанка, даже не узнавшая Мадленку, сказала, что все ушли в церковь – отпевать кого-то. Туда же направились переодетые купцами рыцари и сама Мадленка.

Еще не дойдя до церкви – небольшого, ничем не примечательного здания из белого камня, – Мадленка услышала печальный хорал, и сердце у нее сжалось: «Мать? Отец? Господи, пронеси!» Ускорив шаг, она вошла в церковь и, не задержавшись даже у чаши со святой водой, приблизилась к алтарю. Фон Мейссен вошел следом и, в отличие от Мадленки, у чаши остановился. Смачивая в воде пальцы, он внимательно оглядел тех, кто находился в церкви, и, убедившись, что никто из них не представляет опасности, сделал головой знак своим людям, которые скользнули внутрь и рассыпались вдоль стен, стараясь не бросаться в глаза.

– Помни: ты глухонемой, – вполголоса напутствовал крестоносец Филибера.

Мадленка даже не заметила их приготовлений, напоминающих военные. Ее отец и мать, постаревшая, с суровой складкой у рта, сидели на передней скамье, и, увидев их, Мадленка вздохнула с облегчением. Вся семья Соболевских была в сборе: вот сестра Барбара, тощая, неприятная особа, словно палку проглотившая, хохотушка сестра Агнешка, даже самая старшая сестра Беата приехала с мужем из Литвы; сестры Матильда и Марта, двойняшки, всего-то двумя годами старше Мадленки, сидят, взявшись за руки, и беспокойно мигают белобрысыми ресницами. Кого же все-таки отпевают? Мадленка поглядела на свинцовый гроб, стоявший на возвышении, и ее начала бить невольная дрожь. Ксендз Белецкий, почти старик, с цепким пронизывающим взором и орлиным профилем, возвысил голос.

– Так помянем же, – торжественно возгласил он, – усопшую сестру нашу, Магдалену-Марию, дочь славного шляхтича Соболевского, что всегда была добра, кротка, послушна и к ближним милосердна, как и подобает доброй христианке. – Ксендз перевел дыхание и продолжал: – Иные скажут, что рано, рано покинула она нас, а я отвечу: не печальтесь о ней, ибо ныне она в раю. Бог дал, бог взял…

С возрастающим ужасом Мадленка слушала заупокойную службу по себе самой, и перечисление ее добродетелей, само по себе приятное, причиняло ей невыносимое страдание. Она не могла больше выдержать.

– Ксендз! – заорала она. – Какого дьявола, что ты мелешь?

На скамьях заволновались, стали оборачиваться на диковинно одетого рыжего юношу, стоявшего посреди прохода. Недоуменный шепот заполнил пространство под сводами.

– Юноша, – заговорил ксендз, пронзая Мадленку взором, как кинжалом, – идет заупокойная служба по моей почившей прихожанке. Кто ты такой, чтобы прерывать ее?

– Почившей? – завопила Мадленка, положительно находившаяся вне себя. – Фиг тебе почившей! – Она сорвала с себя шапку и бросила ее на пол. – Вот она я, Мадленка, а вот моя мать, и отец, и Агнешка, и другие мои сестры! Ты что, белены объелся, если сам меня не узнаешь?

Пани Анна, мать Мадленки, испустила тихий вздох и рухнула без памяти.

– Ой, мамочки, святые угодники! – завизжала Марта и сама себе зажала рот.

Ксендз Белецкий, однако, отреагировал на воскресение Мадленки весьма неоднозначно. Стоило ей сделать шаг по направлению к нему, он попятился, а когда Мадленка еще приблизилась, он схватил тяжеленное распятие и замахнулся им, как палицей.

– Изыди, окаянный! – взвыл он. – Прочь!

– Да ты не в своем уме, ксендз! – кричала Мадленка. – Гляди: вот она я! Чего же ты боишься?

С выражением отчаяния на лице ксендз выставил распятие.

– С нами крестная сила! – провыл он. – Не подходи!

Мадленка остановилась.

– Опять нажрался чесноку! – с укором покачала рыжей головой «почившая». – Фу! Мог бы хотя бы на мои похороны рот прополоскать.

– Не подходи! – твердил несчастный ксендз, обливаясь потом. – Сатана, возвращайся в царствие свое! Прочь!

– Да ты, ксендз, совсем дурак, – разозлилась Мадленка. – Или забыл, как мы тебе с Михалом мышей в постель подкладывали?

• Предыдущая
• 45/75
• Следующая