Гигиена убийцы - Нотомб Амели - Страница 29
- Предыдущая
- 29/32
- Следующая
– Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.
– Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонять. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.
– Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?
– Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.
– Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.
– Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это?
– Вы это знаете с самого начала, любезный господин Тах, – разве вы забыли ставку нашего пари? Я хотела, чтобы вы ползали передо мной на брюхе. После всего, что вы мне наговорили, я хочу этого еще больше. Ну же, пресмыкайтесь, вы проиграли.
– Проиграл, да, и все же предпочитаю мою участь вашей.
– Я рада за вас. Пресмыкайтесь.
– Это женское тщеславие в вас говорит?
– Это жажда мести. Пресмыкайтесь.
– Вы так ничего и не поняли.
– У нас с вами разные критерии – это я прекрасно поняла. Я рассматриваю жизнь как самый драгоценный дар, и никакие ваши словеса меня не переубедят. Если бы не вы, Леопольдина прожила бы жизнь, со всеми ее мерзостями, согласна, но и со всеми ее радостями. Добавить к этому нечего. Пресмыкайтесь.
– Ладно, в конце концов, я на вас не в обиде.
– Этого только не хватало. Пресмыкайтесь.
– Мы с вами живем в разных мирах. Естественно, где вам понять.
– Я тронута вашей снисходительностью. Пресмыкайтесь.
– В сущности, я куда терпимее вас: я допускаю, что можно жить иными ценностями. А вы – нет. Для вас существует только один взгляд на вещи. Вы узко мыслите.
– Господин Тах, поверьте, ваши экзистенциальные соображения мне неинтересны. Пресмыкайтесь, я вам приказываю и точка.
– Что ж, ничего не поделаешь. Но как, по-вашему, я буду пресмыкаться? Вы забыли, что я инвалид?
– Вы правы. Я вам помогу.
Журналистка встала, подхватила толстяка под мышки и, поднатужившись, опрокинула ничком на ковер.
– Спасите! Помогите!
Но в неудобной позе зычный голос писателя звучал приглушенно, и никто, кроме молодой женщины, не мог его услышать.
– Пресмыкайтесь.
– Мне нельзя лежать на животе. Врач запретил.
– Пресмыкайтесь.
– Черт побери! Я же могу задохнуться.
– Вот и узнаете, каково было задушенной вами бедняжке. Пресмыкайтесь.
– Я сделал это ради ее спасения.
– Вот и я делаю это ради вашего спасения. Вы гадкий старик, и я хочу не дать вам окончательно опуститься. Так что это одно и то же. Пресмыкайтесь.
– Но я уже опустился ниже некуда! Шестьдесят шесть лет я только и делал, что опускался.
– В таком случае я хочу опустить вас еще ниже. Пресмыкайтесь, не то я сама вас пресмыкну!
– Так нельзя говорить, этот глагол имеет только возвратную форму.
– Знали бы вы, до чего мне на это плевать. Впрочем, если вас не устраивает форма, пресмыкайтесь сами.
– Я больше не могу, я задыхаюсь, умираю!
– Ай-ай-ай! Я-то думала, что вы считаете смерть величайшим благом.
– Да, но я не хочу умирать вот так, сразу.
– Да что вы? Зачем же откладывать такое счастливое событие?
– Я только сейчас кое-что понял и хотел бы вам это сказать, прежде чем умру.
– Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной.
– Я попробую, обещаю вам.
– Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – сдохнете.
– Хорошо, хорошо, вот, пресмыкаюсь.
И огромная потная туша проползла метра два по ковру, пыхтя, как паровоз.
– Ну что, вам это в кайф?
– Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу, как сквозь ваши телеса проступает хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче.
– Театрально и смешно.
– Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться?
– Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть.
– Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии?
– Вы называете это прекрасным убийством?
– С точки зрения убийцы дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет.
– Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю.
Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение.
– Ну и что же такое вы вдруг поняли, чем так хотели поделиться со мной?
– Я хотел вам сказать, что это был крайне неприятный момент.
– И все?
– Вам этого мало?
– Как? Больше вам нечего мне сказать? Восемьдесят три года до вас доходило то, что каждый знает с рождения!
– А я вот не знал. Только когда сам едва не загнулся, понял, какой это ужас, – нет, не сама смерть, никто ведь не знает, что там, но расставание с жизнью. Очень, очень неприятный момент. Может быть, другие люди живут с этим знанием, а у меня его не было.
– Вы издеваетесь надо мной?
– Нет. До сегодняшнего дня умереть для меня значило умереть – и все. Ни хорошо, ни плохо – просто больше не быть. Я не сознавал разницы между этим небытием и самим моментом смерти, невыносимо жутким. Да, странное дело: смерти я по-прежнему не боюсь, но отныне меня будет бросать в холодный пот при мысли о расставании с жизнью, пусть даже это длится одно мгновение.
– Так вам теперь стыдно?
– И да, и нет.
– Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться?
– Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем и тени страха.
– Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть.
– Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня.
– Бог мой!
– Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина.
– Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная – вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство?
– Я в этом уверен.
– Вы законченный псих. Вашей больной голове невдомек, что такое убийство без всякой мистики? Знаете, что происходит со свежим трупом сразу после смерти? Мочеиспускание, да-да, и опорожнение прямой кишки.
– Вы омерзительны. Прекратите ломать комедию, мне от вас тошно.
– Ах, вам от меня тошно? Убивать людей – это ничего, зато мысль, что ваши жертвы писают и какают, вам невыносима, да? Верно, мутная вода была в вашем озере, если, нырнув за телом кузины, вы не увидели, как всплывает содержимое ее кишечника.
– Замолчите, ради бога, сжальтесь!
– Сжалиться? Над кем? Над убийцей, который зажимает нос от естественных последствий своего преступления?
– Я клянусь вам, клянусь, что все было не так, как вы говорите!
– Да ну? У Леопольдины не было мочевого пузыря и кишок?
- Предыдущая
- 29/32
- Следующая