51 рассказ - Дансени Эдвард - Страница 6

«Этого», сказал я, «недостаточно – венок не столь хрупок и не столь нежен, как один из тонких забытых годов». Но я взял свой венок в руки и пошел отсюда. И когда я ступил на тайный путь к той романтичной земле, где долина, о которой ходят слухи, сближается с гористой луной, я начал искать среди травы те бедные маленькие годы, которым я принес свое горе и свой венок. И когда я не нашел в траве ничего, я сказал: «Время разрушило и уничтожило их и не оставило даже самого слабого следа». Но глянув вверх в сиянии луны, я внезапно увидел колоссов, сидящих наверху, попирающих звезды и заполняющих ночь чернотой; и у ног этих идолов я увидел молящихся и дающих обеты королей, увидел все дни, которые есть, и все времена, и все города, и все нации, и всех их богов. Дым не тревожил их, огни жертвенников не достигали их колоссальных голов, они сидели там, неизмеримые, недостижимые, неуничтожимые.

Я сказал: «Кто они?» Один ответил: «Единые Бессмертные». И я сказал печально: «Я пришел не для того, чтобы увидеть богов страха, но я пришел, чтобы пролить слезы и возложить цветы у ног нескольких лет, которые мертвы и не могут вернуться снова». Он ответил мне: «Они и есть годы, которые мертвы, Единые Бессмертные; все годы, которые есть – Их дети. Они создали их улыбки и смех; всех земных королей Они короновали, всех богов Они создали; все события стекают с Их ног как реки, миры – это летящие камешки, которые Они уже бросили, и Время, и все его столетия позади него становятся на колени здесь, склоняя главы у Их могучих ног подобно вассалам». И когда я услышал это, я отвернулся с моим венком, и возвратился в свою землю успокоенный.

Жил-был когда-то очень серьезный Пуританин, который считал, что грешно танцевать. И ради своих принципов он тяжело работал и вел рьяную жизнь. И любили его все те, кто ненавидел танцы; а те, которые любили танцы, уважали его также; они говорили: «Он – чистый, хороший человек и действует в согласии со своим внутренним убеждением».

Он сделал много, чтобы воспрепятствовать танцам, и помогал запрещать многие воскресные развлечения. Некоторые виды поэзии, как он говорил, ему нравились, но не особенно причудливые, поскольку иначе поэзия могла развратить мысли самых юных. Он всегда одевался в черное.

Он весьма интересовался моралью и был весьма искренен; и так росло на Земле уважение к его честному лицу и к его ровной белой бороде.

Однажды ночью Дьявол явился к нему во сне и сказал:

«Привет».

«Изыди», сказал этот серьезный человек.

«Нет, нет, друг», сказал Дьявол.

«Не смей называть меня другом», он ответил смело.

«Ну-ну, друг», сказал Дьявол. «Вы ли не разделяли танцующие пары? Вы ли не сдерживали их смех и их проклятую радость? Вы ли не носили мою черную ливрею? O друг, друг, Вы не знаете, что за отвратительная вещь – сидеть в аду и слышать счастливых людей, поющих в театрах, поющих в полях и шепчущихся после танцев под луной», и он склонился с жутким проклятием.

«Это ты», сказал Пуританин, «и помещаешь в их сердца злое желание танцевать; и черная ливрея – собственность Бога, а вовсе не твоя». А Дьявол рассмеялся высокомерно и заговорил.

«Он только и создал, что глупые цвета», сказал он, «и бесполезные рассветы на склонах холмов, обращенных на юг, и бабочек, порхающих по ним, как только восходит солнце, и дурацких дев, приходящих потанцевать, и теплый безумный Западный ветер, и худшее из всего – пагубную Любовь».

И когда Дьявол сказал, что Бог создал любовь, наш серьезный человек вскочил в кровати и закричал: «Богохульство! Богохульство!»

«Это правда,» сказал Дьявол. «Это не я посылаю деревенских дураков обниматься и шептаться с глазу на глаз в лесу, когда луна стоит высоко. Я даже не могу выносить самого вида их танцев».

«Тогда,» сказал человек, «я принял правое за неправое; но как только я проснусь, я буду снова бороться с тобой».

«O, нет, не будешь», сказал Дьявол. «Ты не пробудишься от этого сна». И где-то далеко черные стальные двери Ада открылись, и рука об руку эти двое шагнули внутрь, и двери закрылись за ними. А они все шли вместе, плелись дальше и дальше в адские бездны, и было наказание Пуританина таково: знать, что он заботился на Земле об одном только зле, каковое и причинял людям.

На углу улицы сидела и играла с ветром печальная Зима.

Еще покалывал холод пальцы прохожих, и еще их дыхание было видимо, и еще прятали они свои подбородки в воротники пальто, когда налетал порыв ветра, еще освещенные окна посылали на улицу мысль о романтическом комфорте вечерних огней; все это еще было, но все же трон Зимы шатался, и каждый бриз приносил вести о новых крепостях, потерянных на озерах или арктических склонах. И не как король Зима появляется теперь на улицах. Когда город был разукрашен блеском белого, чтобы приветствовать Зиму как завоевателя, она въезжала с блестящими сосульками и с надменной свитой ветров. А теперь она сидит с небольшим ветром на углу улицы подобно какому-нибудь старому слепому нищему с голодной собакой. И как к старому нищему подходит Смерть, и настороженные уши слепого пророчески слышат ее отдаленную поступь, так проник внезапно в уши зимы Звук из соседнего сада, звук приближающейся Весны, когда она шагала по клумбам, засаженным маргаритками. И Весна, приблизившись, посмотрела на загнанную бесславную Зиму.

«Началось», сказала Весна.

«Тебе нечего делать здесь», ответила Зима. Однако она натянула свой серый разодранный плащ, поднялась и позвала свой маленький жестокий ветер. Потом она вошла в переулок, который вел на север, и зашагала дальше и дальше.

Клочки бумаги и высокие облака пыли летели с ней вплоть до внешних ворот города. Там она обернулась и сказала Весне: «Ты не сможешь ничего сделать в этом городе»; потом она пошла домой по суше и морю и слышала вой своих старых ветров за спиной. Лед разбивался позади нее и проваливался вниз подобно флотам. Слева и справа от нее летели стаи морских птиц, а далеко впереди торжествующие крики гусей раздавались подобно звукам горна. Все выше и выше она становилась, пока шагала на север, и все более величественным становилось выражение ее лица. Сначала она миновала усадьбы за один шаг, а потом и округа. Вскоре зима пришла снова в белоснежные замороженные страны, где волки вышли встретить ее, и, укрывая себя снова старыми серыми облаками, шагнула в ворота своего нерушимого дома. Эти два старых ледяных барьера качались на ледяных столбах, которых никогда не касался солнечный луч.

Так что город достался Весне. И она осматривала его, решая, что сможет с ним сделать. Тут она увидела удрученного чем-то пса, бродившего по дороге; она спела ему, и пес радостно подпрыгнул. Я увидел его на следующий день играющим с чем-то в воздухе. Рядом были деревья, она подошла к ним и зашептала. И они запели древесную песню, которую только деревья могут слышать, и зеленые почки появились как звезды в сумерках, тайно, одна за другой. Она пошла в сады и пробудила от сна теплую мать-землю.

На небольших участках, голых и пустынных, она вызвала подобно пламени золотой шафран или его фиолетового брата, подобного призраку императора. Она украсила уродливые задние части неопрятных зданий – где-то сорняками, где-то молодой травой.

Она сказала воздуху: «Будь радостен» Дети узнали, что маргаритки появились в нечасто посещаемых углах. Петлицы стали появляться в пальто молодых людей.

Дело Весны было сделано.

«Лебеди поют снова», сказал друг другу боги. И глядя вниз, ибо мои мечты унесли меня с какой-то ярмарки в далекую Вальгаллу, я увидел под собой, переливающийся шар немногим больше звезды, сияющий красиво, но слабо; и ввысь и ввысь от него, становясь все больше и больше, взлетали стаи белых, неисчислимых лебедей, поющих, поющих и поющих, пока не стало казаться, что сами боги стали дикими кораблями, плывущими в океане музыки.