Гентианский холм - Гоудж Элизабет - Страница 28

• Предыдущая
• 28/104
• Следующая

Мельница! Она вполне походила на привидевшийся ему дом, но мальчика повергло в изумление то, что домом его оказалась именно мельница. Он не знал о них ничего, но его музыкальный слух сильно взволновала музыка, гремящая так близко. Он подошел к открытой двери, заглянул внутрь и был очарован еще больше. То, что он увидел там, походило на темную пещеру с непрерывным рядом деревянных галерей, опоясанных пролетами деревянных лестниц. Воздух был пропитан густым пряным запахом, а в клубах пыли медленно струилась мука, позолоченная солнечными лучами, пробивающимися сквозь узкие окна. Вглядываясь во мрак, Захария разглядел вращающиеся жернова и зерна пшеницы, золотистым дождем, через воронку, осыпающиеся вниз. В это утро золотого восхода все вокруг казалось ему золотисто-коричневым, теплым и лучистым, а видневшиеся в дымке фигура огромного человека и высокого мальчика, двигающиеся в полумраке, были скорее похожи не на мельника с подмастерьем, а на Вулкана и его помощника, отливающих меч для Зигфрида из льющегося золота.

Но мелодия, которая рвалась из груди бородатого гиганта, была не музыкой Вагнера, а всего лишь старой песней «Капли бренди» — ее Захария хорошо знал от моряков, которые распевали ее во время своих попоек. Но сейчас она не показалась ему отвратительной, потому что веселый старомодный танцевальный мотив то затихал, то вспыхивал с новой силой, переплетаясь с музыкой колеса, льющейся воды и жерновов; он звучал так удачно и заразительно, что Захария не удержавшись, запел и сам. У него был прекрасный еще полудетский сопрано, который обещал через несколько лет превратиться в прекрасный тенор. Сейчас было трудно представить, каким станет голос Захарии, когда тот вырастет, но уже сейчас мальчик обладал абсолютным слухом, и выводимая им мелодия звучала искренне и чисто:

— А Джонни подарят новую шапку, И Джонни пойдет на базар, И Джонни купит новую ленту, И в кудри ее вплетет. И как не любить красавчика Джонни, А ему не любить меня, Ну как не любить мне красавчика Джонни — Совсем как других людей!

Жернов лязгнул в последний раз прежде, чем остановиться, и золотой поток вдруг уменьшился до тонкой струйки, которая иссякла, превратившись в несколько капелек, и мельник большими шагами подошел к двери.

— Нет, вы только посмотрите! Что это за сверчок стрекочет на моем пороге и даже не спрашивает разрешения войти? Эй, малый, чего тебе нужно?

Захария вдруг понял, что знает, как вести себя с этим веселым бородатым великаном. И он не стал униженно просить о работе, как делал это на других фермах, стыдясь своей бедности и своих лохмотьев, а отошел от двери на пару шагов и встал: ноги врозь, руки в карманах, голова запрокинута назад, глаза сверкают.

— Мне сдается, сэр, что вам позарез нужен еще один помощник, — сказал он весело, улыбнувшись мельнику и рослому подростку с грубыми чертами лица, выглядывавшему из-за плеча бородатого великана, и тут же добавил:

— Одного вам явно маловато.

При этом одна из бровей Захарии нахально вздернулась вверх, и он метнул быстрый ехидный взгляд сначала на заросшую тропинку в саду, а затем на грязные окна мельницы и на двери с облупившейся краской.

— А ты, парень, раньше-то работал на мельнице, а? — басом протрубил мельник. — Знаешь эту работу?

— Никогда, сэр, — бодро откликнулся Захария. — Я обрабатывал землю, работал в мастерской художника и в конторе нотариуса.

Он на мгновение замолчал и, как бы оправдывая ложь, произнесенную веселым голосом, увидел мгновенно возникший перед глазами сад, небольшой и ухоженный сад на площади Бате, где он жил с бабушкой, леди О'Коннел, и солнечную библиотеку, где учился читать и писать, и студию известного художника, в которой ему однажды разрешили немного поиграть с холстом и красками.

— Я могу прополоть ваш сад, покрасить двери, спеть тенором в пару к вашему басу, а научиться работать на мельнице в мгновение ока.

Захария выдержал драматическую паузу и перевел глаза с живого лица мельника на насупившегося, глядящего исподлобья мальчика с бычьей шеей.

— И еще я могу вести ваши счета и за минуту подсчитывать стоимость пятнадцати бушелей пшеницы, сколько бы вы ни просили за один бушель. Вас никто никогда не обманет, сэр.

— С чего это ты взял, что я позволю себя обмануть? — прорычал мельник, весь побурев от такого ужасного предположения.

— Неграмотного человека всегда обманывают, — спокойно ответил Захария. — Шиллинг в неделю, еда и постель.

— Шиллинг в неделю? — возмутился мельник. — Будь я проклят! Шиллинг в неделю, еду и постель бесстыжему молокососу, по которому тюрьма плачет!

Захария не стал опровергать последних слов, решив, что это, должно быть, очередная шутка мельника.

— Шиллинг в неделю и стол, — повторил он на этот раз без наглости в голосе, но с твердой решимостью.

И тут же обаятельная улыбка осветила его худое лицо, и он запел приятным голосом, выдерживая дыхание и ритм по всем правилам певческого искусства:

— Входи, — сказал мельник. — Пообедай-ка с нами.

Пару дней спустя сгустившиеся сумерки застали Захарию лежащим на влажном и пыльном соломенном тюфяке на чердаке дома мельника. За исключением тюфяка и сломанного стула никакой мебели в каморке не было, поскольку до его прихода в ней не было никакой необходимости. Доски пола местами прогнили, на обмазанных глиной стенах темнели пятна плесени, и через дыры в потолке проглядывала соломенная крыша. Жена мельника умерла год назад, и теперь он с сыном жил один, и ни одна женщина за это время не переступала порог этого дома и не убиралась здесь.

Весь дом был полон грязи, а эта комната в особенности: она походила на ужасную маленькую дыру, покрытую паутиной, провонявшую мышами, и единственным ее достоинством, отчасти искупающим общую убогость, было маленькое окошко с разбитым стеклом, из которого открывался чудесный вид на окутанный дымкой холм, который стал уже для Захарии лучшим другом на мельнице. Он напоминал ему холм Беверли над хутором Викаборо и даже чем-то походил на него. На вершине холма тоже росло дерево, правда не тис, а дуб, и по его склону, обдуваемому ветрами, тоже вилась тропинка, которую хорошо было видно из окна.

Лежа на спине на жестком грязном и убогом ложе, покрытый дырявым пыльным одеялом, Захария смотрел одним глазом — другой в настоящее время ничего не видел — на этот холм и на две звезды, мерцающие над ним, и пытался привести в порядок мысли при помощи величия холма и спокойствия неба.

Ему пришлось лицом к лицу столкнуться с тем, что жизнь на мельнице не собиралась становиться приятней, чем жизнь на корабле, с которого он недавно сбежал. И после того, как поначалу казавшаяся радужной картина дел на мельнице прояснилась, спокойствие и красота для него опять переместились во внешний мир. Мельник, Джэйкоб Бронскомб, был покорен прекрасным голосом Захарии и его талантом счетовода и секретаря и быстро стал другом мальчика, но сын мельника Сэм превратился в его заклятого врага. Физическая сила Сэма превосходила силу Захарии настолько же, насколько сила быка могла сравниться с возможностями кролика, а его коварство по части изобретения все новых и новых способов мучений было поистине безграничным. Захария уже дрался с Сэмом пару раз за холмом, и Сэм так отделал его, что лицо мальчика походило на перезрелую сливу, глаз был подбит, а все тело болело, хотя по сравнению с другими жестокими выходками Сэма такие потасовки казались лишь мелкими и досадными неприятностями.

Сэм был очень ревнив. Этот бродяжка, который знал все известные песни, говорил как по книге, складывая вместе два и пять, и знал сколько получится, правильно умел писать и управлял на кухне с женской сноровкой — он собирался отнять у него отца, в этом Сэм не сомневался. Он, конечно, не был слабоумным, но не проявлял себя ни в чем, кроме умения причинять боль, а уж в этом-то он был мастер! В его голове не хватало места для множества чувств — до сих пор там была только одна страсть — похожая на собачью привязанность к отцу, а теперь к ней добавилась другая — ненависть к Захарии и решимость издеваться над ним так, чтобы он унес ноги с мельницы как можно скорее.

• Предыдущая
• 28/104
• Следующая