Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей - Страница 42
- Предыдущая
- 42/96
- Следующая
Обошлись и без духового оркестра.
Денег за проделанную работу им, разумеется, не заплатили ни копья. Не сочли нужным.
Ладно. И то хлеб!
Ведь мастерам Барме и Постнику, построившим собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве, в награду за эту работу их современник – тогдашний московский обкомыч – приказал выколоть глаза.
Чтоб служба медом не казалась. Чтоб не смогли такой же сбацать еще раз – для другого какого обкомыча.
Да, были времена!
Но что это? Ночь на исходе, а сна – ни в одном глазу.
Белов вновь перечитал заглавие своих чистосердечных признаний – «Тренихин. Восемь акварелей и подпись „Николай Белов"».
Вздохнув, он перелистал исписанные страницы блокнота и принялся за очередную – чистую.
– Слышал новость? – Борис ввалился в избу ровно в два, к обеду.
– Нет. Что случилось?
– Обедать мы не будем, друг Коляныч! Идем на свадьбу. На, глянь-ка!
Борис с размаху, веером пустил из папки по столу перед Беловым восемь чудных акварелей: вдова Аглая у колодца, излучина реки Шорохши, разбитый старый мост, стадо на лугу, колодец с журавлем, кузнец на мотоцикле.
– Ровно восемь! Восемь – это два умножить на четыре! Четыре это вот как ты сказал: водка, самогон, похмелка, отмоканье. И подпись, видишь – «Николай Белов»!
– Я «Н. Белов» подписываюсь, не похоже. Все это просто глупое ребячество, Борька!
– Почему? Ведь я тебе обязан, по гроб жизни, вспомни! Я проваливал панно в горкоме, в Переславле в восемьдесят четвертом? Ты половину, больше половины мне тогда слепил, чтоб я не рухнул в сроках! Долг платежом красен!
– Чего ты вспоминаешь, Борис! Ведь то была халтура – к партконференции. А это персоналка. Моя, понимаешь? Не наша с тобой, а только моя!
– Без разницы, бросай воду мутить! Пойдем, пойдем на свадьбу!
– Нет, не пойду!
– Да вот же, вот они лежат: четыре дня работы! Все сделано в стиле художника Белова. Я специально – видишь? – под тебя же лепил, Колька! Старался.
– Ты не умеешь лепить под других. В любой твоей работе виден ты. И только ты, поверь уж на слово.
– Да ладно, ты мне льстишь! И ты кожей чувствуешь стиль. А критики – козлы как на подбор – им что Пикассо, что Врубель. Они только морды ученые кирпичом делают. А как ты – из них никто в колбасных обрезках не рюхает.
– Ну, не надо! Тотчас же раскусят. Да мне и жаль-то было б – это, например. – Белов залюбовался акварелью. – Ведь это высоко, Борис. Ты не понимаешь, что сам рисуешь, остолоп.
– Ну! – согласился Борька. – В этом не рублю, это так. Я мастер по вдовам.
– Я не пойду! Не смотри на меня так. Сказал: не пойду!
– И не стыдно тебе, гад? Я полдня старался. Сначала я пошел на речку. Ну, сел под куст, достал бумажку, стал музу призывать. Нет, не идет, сволочь – испугалась, может, чего-то – не знаю, но тужусь-тужусь: нету вдохновенья! Постой, блин, думаю! Сегодня с Колянычем мы все равно нажремся! Безотносительно к привходящим, так сказать. – Борис осекся, посмотрев в глаза Белову, и тихим, виноватым голосом сказал: – Я не хотел тебя, Коля, обидеть...
– Ладно. Пойдем на свадьбу, – так же тихо сказал Белов. – Но это... – он указал на акварели, – это ты забери.
– Коляныч, друг! – Борис обнял его. – Гуляем!
Следующий раз эта тема всплыла уже только в Москве, в сентябре, буквально за десять часов до открытия вернисажа.
Лена, помогавшая ему, пробежала кончиком карандаша по списку экспозиции.
– Сто пятьдесят две. Еще осталось восемь.
– Да где ж я их возьму? Я выгреб все подчистую: в мастерской одни подрамники остались, даже рам нет.
– А у тебя еще есть, там же, в розовой папке.
– Там нету ничего.
– Да вот же! – Лена открыла папку, которую Белов хоть и таскал везде с собой, но только для представительности – никогда ей не пользовался. – И ровно восемь – точь-в-точь. Прямо как по заказу!
– Вот гад! Он все-таки подсунул!
– Кто?
– Да Борька же! Тренихина работа.
– Которая из них?
– Абсолютно все.
– А подписи – смотри вот – «Николай Белов»!
– Да Борька их и подписал. Я «Н. Белов» подписываюсь...А, ладно, вешай их! – решился вдруг Белов, махнув рукой.
– Как? Коля, ты что?
– Что – «что»? Ну не платить же неустойку восемь сотен баксов этим кровопийцам, в самом деле? Тем более что Борька именно для того-то их и подсунул.
– Но это же... – Лена не смогла подобрать слово.
– Подлог, я понимаю, подлость! – помог закончить ей Белов. – Но делать мне уже ничего не остается. Своим я объясню, искусствоведы хрен чего заметят, а неустойку я платить не буду – бери, Лен, и вешай! Повесь – и забудь!
В камеру к Белову вошли конвоиры – те же, что привезли его сюда ночью, двое, – сержант и лейтенант.
– Пожалуйста, вас ждут. Готовы на допрос?
– Вот, я написал. – Белов вручил блокнот лейтенанту.
– Почитаем, – лейтенант явно чувствовал себя непосредственным участником раскрутки этого тонкого, интеллигентного дела, большой и хитроумной игры, в которую оказались вовлечены даже очень высокие лица – не считая, конечно, западных воротил...
– Проходите, пожалуйста!
Едва не поддерживая Белова под локти, они не спеша проследовали по коридору вдоль длинного ряда камер – слишком длинного для рядового отделения милиции – как показалось Белову, затем спустились вниз по лестнице, налево, направо, снова коридор, идущий, видно, под землей, и снова лестница, но уже вверх теперь, и, наконец, вот и дежурка. Дежурка рядового отделения милиции.
– Стоп! – лейтененат остановился вдруг как вкопанный. Подумав, он обратился к сержанту: – Ты не запомнил, куда мы сначала везем его – в прокуратуру к Власову или на Петровку – к Калачеву?
– Ну, вы же разговаривали, приказ-то получали? – удивился сержант. – И сами ж с меня спрашиваете?
– Да я как раз на вахте проверял журнал ночных дежурств, а тут звонок: «Давай быстрей!» – как обычно у нас. И помню только, что звонил один, а доставлять задержанного следует к другому. Потому что того, кто звонил, куда-то наверх вызывают срочно, и поэтому задержанного надо доставить к другому как раз...
«Вот это оно и есть, – подумал Белов. – Внутренние трения и подковерная грызня внутри самой следственной группы. Власов, паскуда, так вчера и не раскрылся перед Калачевым относительно своей засады в мастерской Тренихина. Что ж? Он хотел сыграть свою игру без Иван Петровича. И, соответственно, сожрать в одиночку урожай: пироги и пышки от командования».
– А кто звонил-то? – спросил сержант лейтенанта. – Если звонил Власов, то, значит, мы едем к Калачеву в МУР...
– А может, Калачев-то и звонил, – задумчиво пожевал губами лейтенант.
– А тогда что ж – едем к Власову тогда! – мгновенно сориентировался сержант.
– Да понимаешь, дело-то как раз в том и состоит, что я ни хрена не помню, кто мне звонил. Вот ситуация-то! Сами себе проблемы создаем... – лейтенант вновь напрягся, пытаясь вспомнить.
«Из этой ситуации, а также из вчерашних событий мне следует извлечь два урока, – подумал Белов. – Урок первый – это наличие трещины, скрытого раздора между Калачевым и Власовым. В эту брешь надо настойчиво вбивать клин, увеличивая противоречия и внося в их отношения как можно больше подозрительности и бардака. Урок второй – ничего не следует признавать с порога. От всего открещиваться, пока не припрут к стенке спиной. Выкручиваться до последнего. Не знаю. Не помню. Не видел. Не знал».
Белов вспомнил, как Власов вчера его ловко подловил с пистолетом – по поводу пяти убийств... «Черт побери, – мелькнуло в голове, – ведь вляпался как маленький. Ловушка-то была простецкая, на дурака. Но я поймался, расписался, дурак, в этой луже всеми копытами».
– А вы, товарищ лейтенант, вот что сделайте... – сообразил сержант. – Вы позвоните Калачеву, например – скажите, что машина неисправна – починимся и будем полдесятого. Ответит он «ну-ну» – так, значит, нам к нему. А если нет его на месте – мы молча едем к Власову, а? Верно?
- Предыдущая
- 42/96
- Следующая
