Джура - Тушкан Георгий Павлович - Страница 77

• Предыдущая
• 77/135
• Следующая

Щелкнув в воздухе нагайкой, Джура тоже подошел к костру. — Развяжите руки! Мы дехкане! Мы искали своих овец, заблудившихся после черного бурана, — говорил пожилой узбек женским визгливым голосом, никак не соответствовавшим его большому росту и толщине.

Муса разрезал веревки на руках арестованных. — Ахмеда убили, — сказал он Джуре.

Джура побледнел от гнева.

— Иди, — сказал он басмачу, снимая винтовку. Толстяк заохал. Второй басмач, рослый рябой человек, не скрывал своей вражды и не считал нужным притворяться дехканином, потерявшим овец. Потирая онемевшие кисти рук, так что слышен был хруст костей, он исподлобья, ненавидящими глазами смотрел на окружающих его людей.

— Подожди, Джура, — сказал Муса, — не горячись… Все повернулись в его сторону.

— Садись! — крикнул Муса толстяку и, не ожидая, пока оторопевший от неожиданности басмач исполнит его приказание, сдернул сапог с его правой ноги.

Из снятого сапога Муса извлек небольшую, сложенную во много раз бумагу.

— Правильно мне сказали. Вот! — сказал он, потрясая письмом в воздухе.

В то же мгновение рябой басмач бросился к нему, вырвал бумагу и, засунув в рот, принялся с ожесточением жевать её. Все опешили. Муса подскочил к басмачу и, разжав ему зубы, вынул скомканное письмо.

Басмач рванулся, но не тут-то было: Джура крепко держал его сзади.

— Шакалья глотка! — говорил он злобно. — Ты убил моего лучшего друга, и ты умрешь от моей руки! Я не буду связывать тебя. Где бы ты ни был, я найду тебя!

— Пропустите бандитов к Козубаю, — громко сказал Муса. — Ну, иди! — Джура подтолкнул прикладом одного из басмачей, остановившегося в нерешительности у входа в кибитку. — Нельзя бить! Забыл приказ? Все надо делать по порядку. — И Муса дулом своего револьвера отстранил винтовку Джуры. Скоро к крепости привезли тело Ахмеда. Друзья убитого отвязали его труп, положили на кошму и молча внесли в ворота. Они не могли представить себе, каким образом был убит такой опытный боец, как Ахмед, который, бывало, в засаде один задерживал банду кэнтрабандистов. А теперь в операции Ахмед был не один — с ним были три бойца и такой находчивый человек, как Кзицкий. Немного погодя сам Кзицкий въехал во двор крепости и спрыгнул с коня, бросив поводья подбежавшему Тагу.

Кзицкий уже собирался войти в кибитку к Козубаю, но задержался: он услышал шепот.

— Начальник, — быстро говорил Шараф, — Муса поймал гонцов, которых имам Балбак послал к тебе, чтобы помочь Юсуфу и его людям. Кзицкий, не обернувшись, шепнул: «Иди слушай», и осторожно нажал пальцами на потемневшую от времени дверь. Козубай сидел, поджав ноги, на широком сундуке, устланном барсовыми и козьими шкурами. Лицо его было спокойно. Стоявший перед ним басмач размахивал кулаками и неистово кричал, доказывая, что они дехкане и что Козубай поплатится, если не отпустит их. Прошло полчаса, но Козубай сидел все такой же сдержанный и, казалось, бесстрастный.

Наконец басмач, очевидно устав кричать, начал говорить тише, утирая ладонями льющийся с лица пот.

Козубай движением бровей дал понять Кзицкому, чтобы он остался на месте.

Басмач умолк.

Муса, стоявший тут же, подал Козубаю письмо, найденное у задержанных басмачей. Оно было написано по-арабски. — Уведи их в арестантскую, — приказал Козубай. Козубай и Кзицкий остались вдвоем. Козубай повертел в руках письмо и протянул его Кзицкому.

Кзицкий развернул письмо.

Козубай внимательно следил за выражением лица Кзицкого, но оно было совершенно спокойное. Небрежно скомкав письмо, он бросил его возле очага.

— Ерунда! — сказал, зевая Кзицкий. — Письмо отца к сыну о семейных делах.

Дверь заскрипела, и вошел вестовой Козубая, оставив дверь открытой.

— Что тебе, Джалиль? — спросил его Козубай.

— К тебе дело, — ответил Джалиль, недоверчиво глядя на Кзицкого.

— Говори.

— Начальник, — сказал Джалиль, — все джигиты обижаются. Они говорят, что Кзицкий нарочно послал Ахмеда на верную смерть, потому что Ахмед с ним ссорился. Ахмед хотел обойти засаду басмачей, а Кзицкий послал его прямо. Ахмед так рассердился, как никогда. Он пошел, и его убили в упор из-за камня. — Правильно он говорит? — спросил Козубай Кзицкого. — Да, — ответил Кзицкий, — правда. Я назвал Ахмеда трусом, когда он не захотел идти вперед.

За дверью послышались возбужденные голоса. Все хотели услышать, что скажет сам Кзицкий.

Козубай, прищурив глаза и подняв брови, тихо спросил: — Зачем так сделал?

Кзицкий молчал. Он высокомерно смотрел на толпившихся у дверей членов добротряда.

— Я сам шел рядом с Ахмедом, — спокойно добавил он. Толпа зашумела.

— Эй, Шараф! — позвал Козубай.

— Шараф, Шараф! — раздались голоса.

Шараф вошел, жуя что-то на ходу и вытирая о халат руки. Вслед за ним вошел Джура.

— Кзицкий шел на басмачей рядом с Ахмедом? — спросил Козубай у Шарафа.

Наступила тишина. Кзицкий смотрел в окно. Шараф поспешно проглотил пищу и ответил:

— Шел.

Кзицкий высоко поднял голову и пошел к двери. Все расступились, уступая ему дорогу.

— Расходитесь, — сказал Козубай.

В кибитке у Козубая остался один Джура. Он задумчиво смотрел в огонь и тихо говорил:

— Я думаю, думаю и не понимаю: почему басмачи стреляли в Ахмеда? Почему они не стреляли в Кзицкого? Басмачи, мне говорил сам Ахмед, стреляют сначала в начальника.

Джура подошел к очагу и сел на корточки. Заметив бумажку, брошенную Кзицким, он положил её на угли. Козубай молчал, крепко сжав губы. Джура, горестно склонив голову набок, смотрел на горячие угли и вдруг с удивлением заметил, что на бумаге, которую он бросил в огонь, выступили темные буквы. Край бумаги вспыхнул, но Джура быстро выхватил её из огня.

— Что ты делаешь? — спросил его Козубай.

— Посмотри! — сказал Джура.

Козубай скользнул взглядом по обгоревшей бумаге. — Я знаю это письмо, — сказал он. — Брось на пол и никому о нем не говори. Иди.

Едва только за Джурой закрылась дверь, как Козубай быстро поднял письмо. На листе, покрытом арабскими буквами, ясно выступил латинский шрифт.

Дверь заскрипела. Козубай быстро спрятал письмо за пояс. Вошел Кзицкий и внимательно посмотрел в очаг, возле которого он бросил бумажку.

— Что ищешь? — спросил Козубай.

— Я бросил тут письмо. Курить захотел, а бумаги нет. — Наверно, сгорело. Сядь, поговорим.

— Досадно! — сказал Кзицкий и нервно зашагал по кибитке из угла в угол.

В дверь вошел Муса:

— Басмачи ссорятся. Я их посадил в кибитку и сказал, что если они всего не расскажут, то их расстреляют. Толстый испугался, и я через дымоход слышал, как он уговаривал рябого все рассказать, а рябой говорит: «Молчи».

Козубай вызвал Джалиля и приказал седлать двух лошадей. — Поедем к Ивашко! — сказал он.

Вскоре они уже скакали по направлению к горе Глаз Дракона, но только далеко за полночь разыскали палатку молодого геолога. Козубай был удивлен, встретив Максимова в палатке Ивашко. Юрий Ивашко очень обрадовался гостю.

— Я все выяснил, — сказал Ивашко. — Теперь аксакалы не смогут морочить голову насчет «глаза дракона». На горе пещера с двумя отверстиями. Свет луны отражается в белой кварцевой стене, и тогда «глаз дракона» светится…

— Надеюсь, что ты приехал не на чашку чаю, — сказал Максимов Козубаю. — В чем дело?

— Да вот хотел, чтобы Ивашко мне прочел это письмо. А теперь прочти сам. — Козубай подал Максимову бумажку, найденную у басмачей, и вкратце рассказал все, что произошло. Максимов с интересом прочел письмо и медленно сказал: — По-арабски написана какая-то абракадабра. А молоком по-английски: «Господин Кзицкий. 5.XI. Курбаши*** предупрежден И. 8123». Узнать бы, что это такое?

— Узнаю. — Ноздри Козубая раздулись и побелели, а глаза прищурились.

— А если Кзицкий сбежит, воспользовавшись твоим отсутствием? — Не сбежит.

— Я тоже так думаю. Ведь он не подозревает об этом своем разоблачении?

— Если и подозревает, то точно не знает!

• Предыдущая
• 77/135
• Следующая