Счастливый конец света - Горло Анатолий Иванович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/42
• Следующая

Что бы он ни сказал, я чувствую, как во мне просыпается снежный барс… Вот ставлю это многоточие… и вижу… следы… барса… на террском снегу…

К сведению таинственного читателя: снежный барс был одним из лучших охотников-одиночек. Ему не придавалась, как извергидам, многочисленная прислуга, он не подчинялся никаким орденам, никаким правилам, потому что был невидим: снежный барс на снегу. Это был настоящий охотник-одиночка.

Почему «был»?…

Я, Пардус [102]-Победоносный, объявляю: каким бы сильным ты ни был, мой враг, каким бы ловким ты ни был, мой враг, каким бы коварным ты ни был, мой враг, я превзойду тебя в силе, ловкости и коварстве, я выслежу тебя и одолею.

Теперь мне действительно нечего скрываться: кто заметит на белом фоне бесшумную белую тень?

Теперь мне незачем скрывать свои мысли, шифровать записи: кто различит на белой странице белые строки?

Я пишу открытым текстом, зная, что никто, кроме меня, не поймет его, потому что я пишу на языке барсов.

Я вспомнил свой родной язык! Сладостная боль пронзила мой затылок, яркая вспышка озарила мозг до самых его затаенных глубин, и я увидел… нет. Dixi [103].

Сон у меня удивительно легкий и чуткий. Это даже не сон, а погружение в бесшумно накатывающуюся мягкую прозрачную волну, смывающую с меня усталость. Как только волна проходит, мое тело непроизвольно сжимается, готовясь к молниеносному прыжку, я весь обращаюсь в слух и осязание (каким же я был дураком, ежедневно сбривая чувствительные щетинки на верхней губе – мой главный орган осязания! Теперь я отрастил их, и внешне они ничем не отличаются от усов Допотопо. Дваэн сказала, что они мне идут, и иногда просит, чтобы я пощекотал ее ими. Словом, то, что я вооружился надежнейшим средством защиты и нападения, прошло не замеченным окружающими, как, впрочем, и многое другое…). Учуяв что-то неладное, я приоткрываю один глаз, и на моем щелевидном зрачке мгновенно отпечатывается снимок того, что он видит, и так же мгновенно накладывается на снимок, сделанный до погружения в волну: малейшая разница между ними машинально улавливается дежурными центрами мозга, которые и решают, бить ли тревогу или окунуться в следующую очищающую волну…

Странно, что никто не видит происшедших со мной (и во мне) перемен. Хотя я и предполагал нечто подобное, когда писал о «белом на белом» однако не ожидал, честно признаться, такого поразительного эффекта слияния с фоном: я белый на белом фоне, черный на черном, серый на сером и т. д. Наверное, тут необходимо сделать уточнение. Когда я говорю «я», то имею в виду барса, а не свою личину по имени Двапэ (хотя данную аббревиатуру мог бы носить и я: обыкновенный барс (пардус) в длину не превышает метра с небольшим, я же тяну на два пардуса – Двапэ…). Моя личина, как и прежде, исполняет роль помощника Допотопо по техническому обеспечению, члена Представительской миссии и Эталонной пары (прилежно доводя до посинения Дваэн, которая говорит, что в Двапэ проснулся хищник, не подозревая, как она близка к истине!); моя личина продолжает вести дневник, сердясь, что его читают все, кому не лень, продолжает украдкой ощупывать квадратный нарост на затылке, не зная, к какому разряду/ его отнести – к добро– или злокачественным опухолям… Вероятно, этот нароет очень беспокоит мою личину, во всяком случае, от нее стало попахивать «трифаносомой» – какая мерзкая вещь! – а в ее круглых зрачках я вижу растерянность и страх. Иногда я даже испытываю к ней что-то вроде жалости или вины – ведь это я. выйдя из Двапэ, превратил его в личину – но что прикажете делать: опять вернуться s клетку, в которой я просидел столько лет, столетий, тысячелетий?! (Вот оно, точное слово: я буду называть его не личиной, а клеткой.)

Итак, никто не замечает, что моя клетка пуста, никто не замечает меня. Я свободно разгуливаю по «Лохани» (наружу не высовываюсь: открытый космос не для меня), прислушиваюсь, присматриваюсь, принюхиваюсь. Я ищу своего врага, я ищу врага моего рода, голос крови подсказывает мне, что он где-то здесь, что он тоже заключен в одну из этих клеток. Я найду его, открою клетку, нет, я разнесу ее одним ударом лапы! и мы сойдемся с ним один на один, нет, род на род, и я размозжу ему череп, даже если для этого придется поплатиться своим!

Всем! Всем! Всем! Зверям и птицам! Существам и мыслящим веществам! Свободным и заточенным в клетки! Здесь и всюду, где теплится жизнь! Слушайте: снежный барс по кличке Двапэ бросает вызов своему кровному врагу! Если он не трус, пусть отзовется, Двапэ хочет сойтись с ним в честном поединке! Если он трус, пусть трепещет, ибо не будет ему пощады!

Юпи перехватил несколько шифровок. Показал Душегубу. Тот пробежал текст глазами, пощупал пальцами бумагу и, сказав, что для туалета жестковата, вернул связисту:

– Покажи Допотопо, может, ему на что сгодится.

Допотопо долго шевелил губами («ниполное цирковно-прихадское» образование навечно приговорило его к чтению по складам), пытаясь проникнуть в смысл шифрованных донесений, однако, убедившись, что это ему не по зубам, аккуратно сложил листок и спрятал в карман:

– Благодарю за службу, Юпи, ты добыл очень ценные сведения!

И в качестве вознаграждения угостил связиста ломтем вареной свеклы, посыпанным крупной солью. Свеклу тот выплюнул, как только вышел из кабины, соль же успела просыпаться в его деликатные, начиненные микроэлектроникой потроха и вывела из строя несколько важных узлов связи, превратив «Лохань» в беспомощного слепого щенка, выброшенного в реку…

Продолжалось, правда, это недолго, я кое-как починил Юпи и посоветовал ему впредь быть поосторожнее:

– Нельзя же совать в рот что попало!

Юпи улыбался, виновато моргая своими лучистыми фотоэлектрическими глазками:

– Но как я мог отказаться, уважаемый Двапэ! Как я мог отказаться, если сам досточтимый шеф принял меня за теплокровного!

И столько неподдельной радости было в его улыбке, что я промолчал, подумав про себя: «А ведь все идет к тому, что скоро и я буду радоваться, когда во мне будут признавать теплокровного…»

И я машинально потрогал нарост на затылке. Почему-то никто не воспринял его всерьез. Допотопо тщательно ощупал его и объявил, что это «шишка мудрости»:

– Обычно, хлопчик, они на лбу вскакивают, ну а ты у нас будешь задним умом крепок, это тоже неплохо!

Дваэн, как всегда, выступила в своем амплуа:

– Линктусик, милый, раньше ты был мальчишкой, а сейчас… – она озорно подмигнула, – ты весь – сплошное затвердение, ты меня измучил, я больше не могу!…

И как бы в подтверждение своих слов она принялась стягивать с себя комбинезон…

Какая-то связь между тем и другим, несомненно, была, но я не мог разделить восторга Дваэн, потому что чувствовал: мною движет не страсть, не мужской инстинкт обладания, не зов ненасытной плоти, а страх, панический страх перед огромной пустотой, которую я ощущал в себе и которую мне нужно было заполнить, чтобы она не мучила меня. Короче говоря, я мало чем отличался от Юпи: я хотел, чтобы меня принимали за теплокровного…

Ради этого я стал клянчить у Циклопа «трифаносому», и тот угощал меня, выдавая на закуску лекции о пагубном влиянии оной на клетки живого мозга. И мне было приятно слышать, что у меня живой мозг…

Ради этого я брился тупыми лезвиями и постоянно ходил с порезами на лице, что вынудило Допотопо выдать мне флакон той же «трифаносомы»…

Ради этого я тайком заходил к Манане-Бич, предварительно наглотавшись «либидонны», и женщина-гора открывала передо мной свои щедрые недра, и я погружался в них с головой, чтобы ощутить запах плоти, ощутить, что я – плоть от плоти…

• Предыдущая
• 28/42
• Следующая