Разговор по душе - Горький Максим - Страница 2

• Предыдущая
• 2/3
• Следующая

– Э, сударыня!.. Вот оттого-то вас и не любят люди, что вы слишком пристрастны к длинным речам!..

– Позвольте! Будьте же благоразумны и хладнокровны!..

– Я… хладнокровен?!. Чёрт бы побрал все окружающие меня нелепости!.. Я исковеркан этой жизнью, вот что. И я устал… да!.. Я, говоря откровенно, давно уже усомнился в разумности нашей вражды, я давно уже хотел предложить вам перемирие для того, чтобы обсудить: зачем нам нужно топтать в грязь друг друга? Кому это доставляет удовольствие? – Но что-то мешало мне сделать это, и вот я от дум и тоски стал почти таким же рефлектиком, как и мои приверженцы – люди. Я глубоко несчастлив, сударыня…

Сколько в моей жизни горечи и боли, о!..

– Но послушайте же, наконец! – прервала Добродетель минорные излияния своего врага. – К чему поведут ваши жалобы? Вы хотите сострадания? Но ведь будем откровенны до конца – вам должно быть известно, что я не умею сострадать иначе… как на словах… нужно ли вам такое сострадание!.. У меня есть основание думать, что я при создании моём была награждена всеми необходимыми для меня, как для Добродетели, свойствами, но очевидно, что с течением времени и в борьбе с вами – эти свойства измельчали, утратились, и в данное время я гораздо более фантом, чем нечто, действительно существующее…

Где же искать причину такого грустного явления?.. В отношениях людей ко мне и нигде более! Эти отношения…

– Стойте, сударыня!.. Не говорите мне об этих отношениях! Я постиг их личным тяжёлым и горьким опытом, я знаю их! – Лучшие качества мои влагал я в почитателей моих, и они изменяли мне, уходя к вам, как изменяют вам, уходя ко мне! Разве я теперь тот Порок, что был когда-то?!. Разве это пошлое, низкое, грязное, мелкое – я? Сударыня, где мой Нерон? Где Калигула? Где Борджиа?!! Где маркиз де Сад? – Где они, гении порока? – Их нет, сударыня!.. И их не будет больше! И я не могу больше создать их, как по неимению старых сил в самом себе, так и потому, что нет форм, в которые я мог бы отлиться, нет людей, способных быть великими в пороке и в добродетели. Я ограблен людьми, сударыня! Как и вы, я ограблен ими! Лучшие качества наши, лучшие деяния свои они испортили, лишив их художественной цельности и законченности своей проклятой склонностью к рефлексу. Они вертятся от вас ко мне и от меня к вам, и сам чёрт не разберёт, кто из них порочен и кто добродетелен! Проклятые аналитики!.. – и, задыхаясь от гнева, Порок умолк.

Тогда заговорила Добродетель.

– Я, несмотря на мою узость и ограниченность, всё-таки понимаю вас, милостивый государь, и согласна с вами. Как вы спрашиваете: где ваши лучшие люди? – так и я спрошу: где великий гражданин Брут? Где справедливый Аристид? Где блаженный Августин, человек, влагавший в каждое слово своей речи всё своё страстное сердце? Где великие люди добродетели? Где цельный человек? – Тени вокруг меня витают, холодные, бескровные тени, а не люди! Они каются и плачут, плачут и каются, и хотя делают это хорошо, но разве в этом заключается служение мне?.. Какие поступки теперь приобретают право на эпитет добродетельных?.. Если данный субъект не ворует, не убивает, не лжёт, не клевещет, и, если, проходя мимо ревностно творящих всё это, он не вступает с ними в компанию, а молча отворачивается, – он добродетелен!?. Но, тупой и бесстрастный, почему он отворачивается? Потому ли, что чувствует отвращение к подобного рода деяниям и к людям, кои творят их, или же потому, что, втайне завидуя их умению, боится вступить в ряды их по отсутствию в нём сил на всё скверное, на преступление?.. Это вопрос, милостивый государь!..

И не ясно ли, что не мы правим людьми, а они нами? Не ясно ли, что мы для них не более как развлечение, не более как нечто, разнообразящее их расшатанную жизнь, нечто, в сущности им ненужное?.. Вы слышали те насмешки и издевательства, которые они посылают по моему адресу, а я оглохла от проклятий по вашему, но, милостивый государь, не делается ли ими всё это по традициям, унаследованным от предков, а не по искреннему и действительно имеющему место в их сердцах чувству любви и ненависти?..

Присутствуют ли в них вообще какие-либо чувства, кроме самоуслаждения во всех степенях и видах? И, наконец, – нужны ли мы с вами им, как две друг другу прямо противоположные сущности с резко очерченными индивидуальностями? И не должны ли мы с вами пойти навстречу имеющему совершиться факту…

– И не слиться ли нам с вами в одно целое?.. – радостно вскричал Порок.

– Ура! какая великая идея!.. Какая идея!.. Сударыня, это идея!.. Это даже не идея, а откровение, а… нечто грандиозно глубокое, не имеющее себе определения на языке Порока и в устах Добродетели.

– Позвольте, милостивый государь!..

– Сударыня, будет!.. Мне ясно, что я должен сделать, да, я понимаю свою задачу! Сударыня, я прошу вашей руки и сердца, если у вас есть ещё сколько-нибудь сердца!.. Сударыня… да?..

Поражённая Добродетель отшатнулась в сторону и в ужасе воздела руки к небу.

– Милостивый государь!.. – едва нашла она в себе сил прошептать в ответ Пороку.

– Решено, сударыня?.. Уф!.. Какая прекрасная перспектива открывается перед нами этим браком!.. Соединённые узами, мы почием на лаврах и с усмешкой будем взирать на человечество, уже окончательно освобождённое от представления о хорошем и дурном, о злом и добром, на человечество, блуждающее по лесу недоумения и свободно совершающее всё, что ему угодно. Сколько в первое время будет трагикомических курьёзов! Сколько замкнутых сердец распахнётся, и сколько извергнется низменных желаний, скрывавшихся до сей поры за заслонкой совести! Добрый и злой дружно поедут в паре к заветной цели – к покою ума и души. Весь земной шар обратится в один грандиозный свинятник и, наконец, успокоится! Успокоимся и мы с вами в объятиях друг друга и пребудем до века покойны и счастливы! А с другой стороны, пожалеем же и человеческое сердце, расколотое надвое и утомлённое борьбой белого с чёрным. Пожалеем его, сударыня!..

Слишком долго оно воюет само с собой, слишком мало смысла и толку в этой войне, – пожалеем его, сольёмся во единое, нераздельное существо и, уничтожив долгим, страстным поцелуем чёрное и белое, создадим одно необъятное, всепроникающее серое!..

Сударыня, да?..

Добродетель безмолвствовала. Оскорблённая сначала предложением Порока, она постепенно утопила это чувство в море утилитарных соображений и к концу речи Порока уже не чувствовала ничего, кроме желания – как можно прочнее гарантировать себя от возможных в таком важном вопросе ошибок.

– Милостивый государь! прежде чем принять ваше предложение, я считаю нужным всесторонне осветить его себе и вам.

– Вы просите неделю на размышление? Гм, – простите, но у меня слишком много данных сомневаться в том, чтобы из ваших размышлений вышло что-либо пригодное.

Добродетельные размышления!?. Э!?. – и Порок скептически улыбнулся…

– Нет, милостивый государь, всё-таки!.. Вы, конечно, уже знаете, что на иной брак, кроме законного, я не могу согласиться…

– Гм… чёрт меня возьми! Однако это выходит у вас классически глупо и шаблонно…

Падите хоть на сей раз в объятия Порока без излишних церемоний!.. Ведь вы падёте, и я паду, – и не будет ни вас, ни меня, – будет общий кавардак представлений – и только! Мы как бы выходим из жизни, предоставляя людям ведаться самим с собой, как им будет угодно. Вы справляетесь о вещах, положительно не стоящих внимания. Ещё справку о материальной обеспеченности я допускаю, но взгляд… Гм… гм… – Тут Пороку пришла на ум блестяще порочная мысль, и он вдруг заключил Добродетель в свои грязные или, вернее, пошлые объятия.

– Милостивый государь! – в ужасе вскричала Добродетель, испуганная неожиданным оборотом дела.

– Сударыня, вы, кажется, хотите остаться добродетельной? – убедительно ворковал Порок и, ошибкой поцеловав её в нос, отплюнулся.

– Гнусный!.. Пошёл прочь!.. – рявкнула Добродетель и вырвалась из объятий Порока.

– Итак?.. – хладнокровно спросил Порок, мало смущённый этой сценой.

• Предыдущая
• 2/3
• Следующая