Княжна Джаваха - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/40
• Следующая

Он обнял меня и обещал исполнить все мои желания.

С этого же дня поднялась сутолока и возня в доме. Мы должны были уехать через месяц… Барбале плакала, Михако смотрел мне в глаза, даже бабушкины слуги сочувственно покачивали головами, глядя на меня. С отцом я была неразлучна… Мы ездили в горы, упиваясь нашим одиночеством, и наговаривались вдоволь во время этих чудесных прогулок.

А дни не шли, а летели… Как-то раз папа принес мне свежую новость. Шайку душманов окружили в горах и всех переловили. Они сидят в тюрьме и скоро их будут судить.

— А Магома? — вырвалось у меня.

— Магома будет свободен: я сам докажу его невинность, — успокоил меня отец.

Слова папы оправдались. Их судили и предали законной каре.

Магому освободили.

Он пришел к нам на следующий день и попросил вызвать отца.

Это было накануне нашего отъезда в далекую северную столицу. При виде нас он почтительно, по татарскому обычаю, приложил руку ко лбу и груди и весь бледный прошептал в волнении:

— Ага, будь добрым ко мне и возьми меня к себе… Магома будет тебе верным слугою.

— Как, Магома, разве ты не вернешься в Кабарду? — удивился отец.

— Нет, ага… Отроком ушел я оттуда и по желанию брата стал его помощником… Аллах видит, как тяжело мне было это… Ни одного пальца не обагрил Магома кровью… Теперь же мне нельзя вернуться в Кабарду… я освобожден, другие в тюрьме… может быть их уже казнили… С каким же лицом вернусь я один на родину?.. Скажут — не уберег брата…

— Твой брат был вождем душманов, Магома.

— Знаю, ага! но разве в Кабарде смотрят так же, как в Кахетии и Имеретии, на это дело? Там разбой — удаль, честь джигита… Его не осудят на родине. Им гордятся… а вот я…

— Что же ты хочешь, Магома? Я дал тебе, что мог, за спасенье дочери… Но ты вернул мне деньги обратно. Что ты хочешь? Для тебя все сделаю, что могу, — ласково говорил отец.

— Хочу, ага, служить тебе… и русскому царю, — сказал он просто, и глаза его с мольбою остановились на отце.

Отец, тронутый горячим порывом молодого кабардинца, обнял его и обещал исполнить его желание. Магома остался у нас помогать Михако до его определения в полк…

Наступил день отъезда.

Коляска стояла у крыльца. Барбале громко причитывала в кухне. Отец хмурился и молчал.

Я обежала весь дом и сад, спустилась к Куре, поднялась на гору, поклонилась дорогим могилкам и в десятый раз побежала в конюшню.

— Прощай, Шалый, прощай, мой верный друг! — шептала я, целуя лоснящуюся шею моего верного коня.

— Корми его хорошенько, — сказала я Михако, — чтоб будущее лето, к моему возвращению, вот у него какие бока были! Слышишь?

— Будьте покойны, княжна-матушка, будете довольны! — отвечал он, а у самого слезы стояли в глазах и подергивались губы.

К бабушке я пошла проститься тихо и чинно, но без всякого волнения. Единственное лицо на родине, которое я не жалела оставить, была бабушка. Зато с Барбале, благословившей меня образком святой Нины, с Родам, Анной, Михако и Брагимом я целовалась так искренне и крепко, что у меня распухли губы.

Я не плакала… Мою грудь теснило от слез, но они не выливались наружу.

— Прощай, Магома, прощай, мой спаситель, — улыбнулась я сквозь туман, застилавший зрение…

— Храни тебя Аллах, добрая госпожа!

Мы уже сели в коляску, когда впереди нас поднялось облако пыли и внезапно предстала верхом пред нами на лошади тоненькая баронесса в черной амазонке с длинным вуалем, окутывавшим белым облаком всю ее изящную фигуру.

— Я хотела проводить вас, Нина, и пожелать вам всего, всего лучшего, — запыхавшись от быстрой езды, произнесла она, и потом, подъехав с моей стороны к коляске, быстро наклонилась, крепко обняла меня и прошептала смущенно: — и попросить вас, чтобы вы не сердились на меня и твердо верили, что я осталась вашим другом!

Сказав это, она исчезла снова так же быстро, как явилась. Уже издали раздался ее слабый окрик:

— Добрый путь, Нина, до свиданья!

Коляска тронулась… Провожавшие замахали платками… Кто-то заплакал… кто-то прокричал напутствие с именем Аллаха… Августовское утро смеялось доверчиво и ясно… Аромат спелых плодов насыщал воздух. В голубом пространстве купался улыбающийся Гори…

Прежняя жизнь кончилась, начиналась новая — лучшая или худшая, — не знаю.

Я никогда не забуду того, что обещала… Я постараюсь быть доброй и прилежной…

— Правда ли, Нина?

— Разве я лгала тебе когда-нибудь, отец?

— Прости, голубка… Пора…

— Пора…

Мы стояли в светло освещенной небольшой приемной института, куда отец сегодня привез меня впервые.

Мы были не одни. Высокая, седая женщина, казавшаяся мне настоящей королевой, присутствовала при нашем разговоре. Она стесняла нас. Я видела, что папе хотелось сказать мне еще много, но он молчал, потому что высокая женщина была тут, и отец не мог быть при ней тем чудесным, добрым и нежным, каким бывал в Гори.

— Итак, княгиня, — обратился он к начальнице, — я поручаю вам мое сокровище. Будьте снисходительны к ней… Это немного странный, но чрезвычайно чуткий ребенок… Она требует особенного ухода… Мы, южане, совсем иные люди, чем вы!

— Не беспокойтесь, князь, я лично позабочусь о вашей прелестной дочери, — произнесла высокая женщина и нежно погладила меня по щеке.

— Ну, пора!

Отец решительно поднялся с места, пристегнул шашку и крепко обнял меня. Я повисла у него на груди.

— До завтра, папа?

— До завтра, крошка… если княгиня позволит.

— О! — поторопилась успокоить его начальница, — для князя Джаваха наши двери открыты во всякое время!

Отец поклонился молча, еще раз поцеловал меня и, сказав: «До завтра», — быстро вышел из комнаты.

Я смотрела ему вслед — и сердце мое ныло… Я знала, что он приедет завтра, и послезавтра, и каждый день будет навещать меня, пока я не привыкну, но я расставалась с ним впервые среди чужой и новой обстановки.

Мой переезд от Тифлиса до Петербурга по железной дороге мало занимал меня. Вся душа моя рвалась назад, в пленительный Гори, в мое родное, покинутое гнездышко.

Около самого Петербурга я словно очнулась… Меня поразило серое, точно хмурящееся небо, на котором скупо светило северное солнце, и воздух без аромата роз и азалий, и чахлые деревья, и голые поля с пожелтевшею травою…

Когда я вышла из вагона, мое сердце забилось сильно, сильно… Серое небо плакало… Дождик моросил по крышам больших домов. Люди, в резиновых плащах, под зонтиками, показались мне скучными, некрасивыми — мне, привыкшей к ярким и живописным нарядам нашей страны…

Нас отвезли в лучшую гостиницу, где, несмотря на всю роскошь и удобство, я не могла уснуть от поминутного грохота колес под окнами.

Когда на следующий вечер папа отвез меня в институт и сдал на руки величественно-ласковой начальнице, я даже как будто чуть-чуть обрадовалась тому, что не буду видеть промозглого петербургского дня, не буду слышать грохота экипажей под окнами нашего номера… И я невольно высказала мои мысли вслух…

— Ну, и отлично! — обрадовался, в свою очередь, отец. — Ты умная девочка и не будешь слишком скучать… Ведь учиться необходимо, дитя… да и потом — семь лет институтской жизни пролетят так быстро, что ты и не заметишь.

Семь лет!.. Боже мой, семь лет!.. Через семь лет мои черные косы дорастут до земли, и Шалый ослабеет от старости, а бедная Барбале, наверное, будет уже совсем седая!.. Семь лет!

— Пойдем, дитя мое, я познакомлю тебя с подругами, — прервала мои размышления начальница. — Ты увидишь, как тебе хорошо и весело будет расти и учиться с другими девочками.

Длинные коридоры потянулись передо мною. Всюду горели газовые рожки, ярко освещающие белые стены под мрамор, чисто отполированный паркетный пол и попадавшиеся мне по временам небольшие, в форменных зеленых платьях и белых передниках, фигурки институток. Они приседали перед начальницей робко и почтительно, опустив глаза, и спешили дальше.

• Предыдущая
• 26/40
• Следующая